Зелень. Ухо на столе в зеленой краске.

К нервам подключили небесный ток.

Зелень. И смотрит в подсолнечной маске

То ли подсолнух, то ли Ван Гог.

Кончайте проповедовать ≈ рисуйте!

Исповедуют все, кому не лень,

Так черное с белым сосмакуя,

Что лишь серая ночь и серый день.

Тюбики дня пахнут олифой,

На них этикетки: "сделано там-то",

А вы видели, как пляшут блестящие нимфы

Под взглядом зелено-огненной рампы.

Несчастные! Они засыхали на холщовой плащанице

Молча. И в чучела превратились

Белые ангелы и белые птицы.

Зелень. Опять эта зелень,

Неотступная, как мечта в Баку.

Зелень. И протягивает ладонь еле-еле.

Разрывал асфальтовую реку.

Я не знал, что моим отчаяньем

Возгордятся аукционы

И будут бросать меня нечаянного

Жертвой на алтарь Мамоны.

Лак ≈ это саркофаг, а не жизни река,

В саркофаге и фараон мудрее.

Штампуют саркофаги ЖБК,

Серые, чтоб биться о них больнее...

Я научусь влюбляться в уродов

Так же легко, как в своих детей,

Я научусь из белых небосводов

Ловить белых ангелов и белых голубей.

Я научусь, ведь кто-то же мог.

Я научусь ≈ настает мой черед.

И смотрит, все зная свое наперед,

То ли подсолнух, то ли Ван Гог.

Ночь. Полумрак, в стакане свеча.

Нет электричества, настроение скверное,

Ветер за окнами рубит с плеча.

Действие первое. Гамлет. Шекспир.

Как Пастернак там все осветил:

"Гул затих, я вышел на подмостки┘ "

А ведь в Дании у моря ветер хлесткий...

Не скрипит бетонная плита

Балаганом позднего средневековья,

Тонет все в потопах многословья

И до смысла вехи и лета.

Но крепка еще моя рука.

Жить, так жить, но чтобы на века!

Быть! и ненавидя и любя

Тем, что в мир вошел лишь сыном короля.

Лезвие отравленного жала.

Не куснет в бетонном саркофаге,

Не взорвет, что на душе лежало,

Зал так искусительно спокоен:

Разглядел, где пластик, где металл.

Так, наверно, Колизей дышал

Кто вы, толпы, разодетых в праздник,

Зеркалом фойе явившие себя,

Словно их собою серебря,

Кто вы, толпы, ждущие идиллий,

Пожирающие всё от лжи до помыслов благих?

Насмотревшись на одних рептилии,

Вы уходите, чтобы пинать других.

Книжники толкутся у прилавка,

Покупая душу за бесценок,

Но не скажет ни одна Госсправка,

Сколько нынче Гамлетов и где же их застенки

Гибнет страсть, а я мешать не смею,

Фарисеи? Где вы, фарисеи?

Где вы? Где? Ведь я без вас никто...

** Замок. Европа. Гамлет Шекспир...

Что старо под луной, что затерто до дыр.

Датский принц, королевство и рока напасть,

Из-под рук уплывает наложница - власть.

Ночь. Полумрак, в стакане свеча.

Нет электричества, настроение скверное,

Ветер за окнами рубит с плеча.

Действие первое. Гамлет. Шекспир.

Как Пастернак там все осветил:

"Гул затих, я вышел на подмостки┘ "

А ведь в Дании у моря ветер хлесткий...

Не скрипит бетонная плита

Балаганом позднего средневековья,

Тонет все в потопах многословья

И до смысла вехи и лета.

Но крепка еще моя рука.

Жить, так жить, но чтобы на века!

Быть! и ненавидя и любя

Тем, что в мир вошел лишь сыном короля.

Лезвие отравленного жала.

Не куснет в бетонном саркофаге,

Не взорвет, что на душе лежало,

Зал так искусительно спокоен:

Разглядел, где пластик, где металл.

Так, наверно, Колизей дышал

Кто вы, толпы, разодетых в праздник,

Зеркалом фойе явившие себя,

Словно их собою серебря,

Кто вы, толпы, ждущие идиллий,

Пожирающие всё от лжи до помыслов благих?

Насмотревшись на одних рептилии,

Вы уходите, чтобы пинать других.

Книжники толкутся у прилавка,

Покупая душу за бесценок,

Но не скажет ни одна Госсправка,

Сколько нынче Гамлетов и где же их застенки

Гибнет страсть, а я мешать не смею,

Фарисеи? Где вы, фарисеи?

Где вы? Где? Ведь я без вас никто...

** Замок. Европа. Гамлет Шекспир...

Что старо под луной, что затерто до дыр.

Датский принц, королевство и рока напасть,

Из-под рук уплывает наложница - власть.

Некого любить... Древняя Ассирия, I0 век до рожденья...

Боже, так давно сойти с ума.

Я русский писатель и божественные стремленья

Во мне прорываются через горы людского дерьма.

Ни серость Петербурга, Ни краснота Москвы,

Ни вина, ни пера, ни хлеба,

А просто хочется лечь и выть

И вурдалаком смотреть на небо.

Трудно писать, когда знаешь о чем,

Когда вместо страха смех сатаны,

И черти пасхальным куличом

Орошают бесплодие вечной весны.

Рим - это тот же скандал и синь,

Спор правды с её рабами.

А во снах так хочется на Украину

Небо красить подсолнухами и петушками.

Что есть Родина ≈ знает бог,

И те, кто подставил ей спину.

Помолитесь за мои узкие губы пройдохи

И за мой нос непомерно длинный.

Но некого любить, почти как в Ассирии,

И от будущих снов, боже, упаси,

И юродствует над Россией

Мое понимание Глупости.

Зачем тебе знать, как жил и живу,

Где мой страх похоронен и зачат покой.

Я в своих снах почти наяву

Вижу тебя и владею тобой.

И разучиться никак не могу,

И в моем лабиринте натянута нить.

Я перед вечностью в страшном долгу

И ты мне поможешь тот долг заплатить.

Я сквозь тьму, как средь леса иду,

Иглами взглядов ранясь.

И во мне на мою же беду

Все черты и спасителя, и тирана.

Я приду, когда полночь откроет глаза,

То ли князем, то ли миссией.

Видел я, как зажглась над Россией звезда

Непонятной звериной силой.

Обмакну свои губы я в хлеб и вино,

Как когда-то макал в колдовскую траву.

Как всё было недавно, как всё было давно,

Ну, зачем тебе знать, как я жил и живу┘

Красные искры, поленья костра.

Что, брат, не спится? Прощаться пора┘

И закружил этот вальс до небес,

Рыжие скалы, да розовый лес.

Все мы уйдем, только знать бы куда,

Ты на рассвете костер не туши,

Хватит ли солнца согреться душе.

Нас провожает спящая Москва

И фонарей вокзальных лунный свет,

А где-то мчатся в поле поезда

и в каждом хоть один не спит поэт.

Знаешь, носильщик, ты мне ни к чему,

Я свой рюкзак сам на плечи возьму,

Лишнего нет, да и нужно ль оно?

Спички, палатка, а в фляге вино.

Хочешь, налью? Вмиг сбежишь от квартир

В лунный, звенящий, искрящийся мир,

Где лес поет, а трава говорит,

Где жизнь бушует, а время стоит.

Нас провожает спящая Москва

И фонарей вокзальных лунный свет,

А где-то мчатся в поле поезда,

И в каждом хоть один не спит поэт.

Зал ожиданья дышит потом и сном.

Зимняя ночь дымит за стеклом.

Спит мальчуган на коленях, спит мать,

Ах, как прекрасно порой ожидать.

Ждать поездов, самолетов, богов

И к именинам больших пирогов,

Вечной любви или просто друзей,

И нас встречает сонная Москва,

И фонарей вокзальных лунный свет,

А где-то мчатся в поле поезда,

И в каждом хоть один не спит поэт.

На сабле плясала слеза и гусарский мундир

Весь в семечках, как хутора малороссов.

Айвенго небритый братвой зачитан до дыр.

Храп лошадей, в траве муравьи и осы.

Ты не пиши мне о любви, ведь сердце жмет воспоминанье,

Все наши детские страданья судьбою купаны в крови.

Оборвалась тугая нить, наш праздник так похож на траур,

И в лабиринтах Минотавра нам вечно суждено бродить.

И дернул же черт меня родиться в России,

То раболепствуем, то дико бунтуем, болтуны да ворье,

То каемся, то хлещем друг друга, что есть силы,

То мировые проблемы решаем, а то воруем бельё.

Гражданская подлая бойня без правил и взяток,

Рулетка раскручена, но шарик придет на зерро.

За Родину горсть умирает, за свободу ≈ десяток,

А вся остальная война для кого?

Она летала белая,

Во все, как ни странно, веря,

А мы кричали, будто что-то делали:

"Ведьма, ведьма, ведьма..."

В белом накрахмаленном халате,

В блестящих итальянских босоножках,

Она пахла ватой

И йодом немножко.

Пролетая над городом в полночь,

Заглядывала в окна и, казалось,

Светом заполняется комната,

Но пролетала, какая жалость..

Бездуховная духовность, духовная бездуховность...

Как много накручено журналистами в этот ком,

А, по-моему, что без страсти≈

Отдает душком.

Сестра, не лечи протухшее -

Покойникам ≈ морг и земля,

Сестра, не касайся потухшего,

Чернотой запачкаешь себя.

Мы мужчины и женщины,

Мы упремся в семью,

Пока не даст трещину

Они или мы: одно из двух.

Она летала белая,

Во все, как ни странно, веря,

А мы кричали, будто что-то делали:

"Ведьма, ведьма, ведьма..."

Сестра, вот он, ждущий наркоза,

На дверях решетки плачет.

Вколи ему дозу

Промеж лопаток

Родиной.

Перемолов кости, потомки поймут,

Что это хороший клей.

Сестра моя, а у вас там лгут

Ради своих детей?

А здесь лгут: Сына убили,

А с экрана отец: "Он герой- интернационалист".

Господи что же делает с людьми уют

И микрофона свист.

А может, не лгал, да вырезали.

Пролетай, сестра, здесь все ясно!..

Она летела белая,

Во все, как ни странно, веря,

А мы кричали, будто что-то делали:

" Ведьма, ведьма, ведьма!.."

Милосердие ≈ что это?

А кто-то решил согреться

0 тело, завернутое в каменную простыню.

И удалось, даже других греет

Самогоном наших страстей.

Пролетай, сестра здесь силы не имеет

чистота простыней.

Она летала белая,

Во все, как ни странно, веря,

А мы кричали, будто что-то делали:

"Ведьма, ведьма, ведьма..."

Убеждая себя, что правы,

А все пролетающее нечисто.

Милая моя не обижайся, мы наглотались отравы

Одного тифлисского семинариста.

И трубами в тебя целили

И давили твои колокольчики,

А завидев тебя целую,

Ждали большего.

Какая осень на дворе,

Закатом золотятся окна,

И купола церквей, как воздух в янтаре,

Какая осень на дворе...

Какая светлая печаль

Кладет на плечи волосы и руки,

А мы идем, лишь эхо улиц узких,

Какая светлая печаль...

По спящему городу молча беззвучно мы шли,

Не полк юнкеров, а мягкий резиновый шар.

Лишь сапоги оголтело купались в пыли,

Волю дорог обменяв на схему казарм.

Но впервые труба прокричала "боевая тревога",

А дальше был бой, словно свадьба со смертью,

Я помню, чмокала грязью дорога

И нас оставалось не больше трети.

Господа, суждено нам погибнуть,

Застегнуться до верхней - кителя ваши потные.

Я прошу вас ровнее спины,

Смерти смотрят в глаза, а не под ноги.

Господа юнкера, вам семнадцать, мне ≈ сорок пять,

Но замечу я вам, что чем дальше, тем ниже и ниже,

Кто в минуту сомненья пред быдлом попятится вспять,

Тот от скуки по Родине сдохнет в бардачном Париже.

Как мне хотелось порою пробраться

В мир, где не надо так сильно бояться,

В мир, состоящий из чудаков,

В страну дураков, в страну дураков.

Под бой барабана и пиликанье скрипки,

Под шутки друзей и подружек улыбки

Я тихо без лишнего шума войду

В эту забытую с детства страну.

Здесь все, как у нас - и рассвет и закат,

И так же по небу плывут облака,

Так же дожди здесь печаль свою ищут,

Так же над морем ветры здесь свищут.

Денег здесь нет, каждый верит другому,

Здесь много цветов и у каждого дома

Много детей, ведь страна дураков,

Веселых, наивных, чудных простаков.

Каждый работает там, где он хочет,

Кто-то кует, кто-то дерево точит,

Кто-то с гитарой день целый бродит,

Кто-то краскам пейзажи находит.

Все хорошо в стране сердцу близкой,

Только вот очень здесь плохо с пропиской:

Не принимает страна чужаков,

Все же страна, хоть страна дураков.

И вот я опять под пиликанье скрипки,

Под шутки друзей и подружек улыбки

Вновь я вернулся тревожить печаль,

Не прописали, ну бог с ним, а жаль.

Люби меня, как я себя, не меньше и не больше,

И мною не командуйте: я здесь, но я не ваш.

А на моей бедной и нервной Польше

Каждый третий уже торгаш.

Дождь. Я сижу у окна, за спиною рояль.

Звуки рядом, я чувствую их волосами.

Надо мною, как ангел, зависла печаль

С голубыми от счастья глазами.

Дождь диктует, а я летописец дождя,

Я в пустыне вещей отыскал это место.

Мне досталось в наследство желание ждать,

А что жду только мне лишь известно.

Я спокоен извне, но мой взгляд неприкаян,

Он то виснет на стенах, то бьётся, как пульс в потолок.

Я сижу у рояля, как в пустыне проклятый Каин,

И я счастлив, что я одинок.

Где-то страсти пустые, короли, бунтари и могилы,

Папы римские в креслах, и немая в рубище смерть.

Для меня он святой и священна его круговерть.

Будут дамы в шелках и в бриллиантах при свете луны

Эту летопись слушать, как оборотни волосами.

Где мы истинны? И в ком наши прошлые сны

Бунтом пенятся и рвутся наружу делами.

Я сижу у окна, серый дождь и чёрный рояль,

В эту ночь полнолунье обольёт меня вещей водой,

Ничего мне почти в этой жизни не жаль,

Кроме звуков, пропущенных мною.

Недосказанность - вот тот крест, что мы вечно несём,

И как трудно под ним говорить, но труднее на нём остаться.

Но со мной и дождь, и рояль, и нам не страшно втроём

На горе этой лысой от скуки распяться.

Два солнца восходят на сером пляже

Одно из моря, второе из платья.

И берег курорта, пустотою ряженый

Нам интимной монетой платит.

На границе земли и воды

Проволокой пена

И прорвал ее ты

Сегодня первым...

Какая светотехника!

Эй, кто там за пультом?

Исполни Ревекка

Литургию пульса.

Я зритель.

И берег в ракушечных пломбах.

Все ожесточенно тихо,

Как после нейтронной бомбы..

Литургия пульса!

Вен долгожданная Мекка.

Литургию пульса

Танцуй, Ревекка...

Курорт осыпался нейтронами

В сон.

Ты слышишь, как беснуется над бетонными прорвами

Харон?

У него нюх на падших≈

Гиена.

А сможем ли мы избежать

Его плена.

Литургия пульса

В храме пляжа

И рыжее утро

В достоинстве княжьем.

Ты в пасти курорта

Вертелась, скользя.

Метроном ≈ аорта:

"Можно", "нельзя"┘

Жена, ты прекрасна,

Как ночь, родившаяся от костра,

Но твой соблазн ежечасный

Кастрирован бредом "сестра"...

Я слушал песню - пели монахи,

Так тихо и нежно, что я весь продрог.

И был ровно шаг до бога и плахи,

Но я этот шаг сделать не мог.

Сердце билося!

Боже смилуйся!

Казалось, всё ясно, как жил, так и будет:

Делами загружен, и совесть не спит.

Но время нас грешных за малость осудит,

А может за эту же малость простит.

Прощаю любви беззаконной и лживой

Сотням костров святого огня.

Простит ли она мне нрав мой спесивый,

Что пачкала крылья свои об меня.

Как странно, как странно монахи с гитарой

В присутствии времени и любви.

И вера с надеждой ласкающей парой

Шептали мне в уши желанья свои.

Что ждал, то сбылося,

Боже смилуйся.

И был я счастливей счастливых на свете

И оставалось лишь шаг за порог,

Но пели гитары и в щеки ласкали,

Но я этот шаг сделать не мог.

Боже смилуйся!

А схимники встали и вышли с экрана,

Опять те же стены, экран и кровать.

И крикнуть хотелось, зачем же так рано

Вы кончили петь и меня убивать.

Боже смилуйся!

А ночь торговала волшебными снами,

А я полупьян или недолюбив,

И долго смотрел я большими глазами

В бездонное небо, забыв тот мотив.

Боже смилуйся!