– Да пошел ты! – закричали в трубке. – Ты ещё и меня поиметь хочешь?! Хватит уже с тебя!

Он отрубил связь. Я даже не смеялся. В горле стояло что-то отвратительное. Я зашел в ванну, и меня вытошнило. Потом на полке нашел очередной DVD и в наушниках уселся смотреть. Накрылся пледом, чтобы не знобило. Когда пошла картинка, я уже забыл обо всем и снова погрузился в иллюзию.

***

На следующий день я чтобы докричаться – без крайностей. Помня, что литература в России всегда была единственной трибуной, я накатал статью, быстро и нервно. Писалось легко, риторически сильно. Я умерял эмоции стилем, и всё вышло как надо. Так получилось, что я сразу написал еще одну; накопилось.

По е-мейлу я отослал материал в несколько политических журналов: «Вл.», «Ит.» и т.п. Ответ пришел быстро. Мне позвонили и сказали: «Пишите вы хорошо, ярко, образно и эмоционально. Но не на те темы. Не формат. Смените темы, точку зрения, мировоззрение…», – посоветовали мне.

– Родину и веру, – хмуро добавил я.

На том конце заинтересованно, чуть завистливо удивились:

– Они у вас есть?

Наконец, меня пригласил в издательство главный редактор. На вопрос – редактор чего, он закашлялся и предложил приехать. Сказал, что знает о моих затруднениях. Я начал писать только неделю назад, а у меня уже появились затруднения. Странно, но мне как будто все пытались доказать, что пишущий достоин сожаления, снисхождения и жалости. Я порадовался, что собираюсь стать дипломатом, а не писателем.

Во всяком случае, никому не должен.

– Это в ваших интересах, – добавил он на полном серьезе.

Стоило раздвоить свою личность и перенести другого я – имеющего свой голос, интонацию, точку видения – на бумагу, как пошла настоящая шизофрения.

Я прибыл к положенному сроку и опять натолкнулся на пост охраны.

«Плохое будет издание», – понял я.

Это было строение, посвященное 40-летию Октября и 30-летию Стахановского движения. Его выкупили цыгане, чтобы сдавать под офисы разным крохотным фирмам. В актовом зале то заседали студенты налоговой академии, то «Единая Россия» проводила съезды; иногда устраивали дискотеку. Всё это по дороге мне рассказал главный редактор. Сегодня заседали студенты. Сразу было видно, что вуз платный и блатной. Девушки все были симпатичными и модно одетыми. В провинции, правда, этот закон не действует. Там красивых, опрятно выглядящих можно найти где угодно.

В маленьком офисе, хихикая и иногда визжа от восторга, редактор говорил о статьях. Радовался он, в основном, своей циничной мудрости и пошлым шуткам. Я как-то многое пропустил, но было неприятно. Казалось, с его красной лысины течет, плавясь, сало.

Первая статья ему не подходила – слишком антивластной она была. Вторая – чересчур прокремлевская.

– Вы шутите? – спросил я.

Оказалось, что писать так же, как думает официальная «гэбешная» власть плохо. Даже если она права, чего быть по определению не может. Но и выступать против местной власти, мэрской – опасно. Могут закрыть. Потому что она близко. Мне посоветовали написать материал, где Кремль, как всегда, преступно неправ. И другой, где благожелательно оценивается деятельность мэра.

– Просто переверните, напишите наоборот, – прихихикивал редактор. Потом взял с пыльного стола ручку и пожелтевшую бумагу и протянул мне, – Справитесь? – спросил.

Я собрался уйти.

– Но я же могу! – воскликнул он и вдруг встал «на голову». Пройдясь на руках туда-сюда, он беспрестанно орал матом на всё вокруг. В тех местах, где «ступала» его голова, образовались жирные пятна.

Я вышел. В коридоре плясали цыгане. Между ними пытались просочиться люди, груженные ворохом бумаг. Я успел глянуть на верхний лист у одного из них: оформленная просьба сократить, изменить, переделать его же текст – лишь бы напечатали. Там же было написано: где и когда улыбнулась ему удача пройти редакторскую цензуру. В отдельном абзаце указывалась степень знакомства с редактором, его замами, секретарем и даже машинисткой. Близость по духу к газете, патриотизм в смысле выбора одного лишь издания. Этот маленький бровастый человек с торчащими волосами в оттопыренных ушах заметил гадливость, невольно всплывшую на моем лице, и поспешил перевернуть титульный лист. Там оказалось послание к другому изданию всё с теми же аргументами.

– Не беспокойтесь за меня, – тихо и боязливо сказал он. – Я их сам обманываю, я не унижаюсь.

Я опустил глаза и увидел тему статьи: «Пещерный человек».

– Кто, как не я, знает об этом, – гордо сообщил он.

Стоило ему пройти за дверь, как я услышал обезьянье уханье редактора. Потом были прыжки и удары, будто дубиной.

– И за это еще гонорар?! – резюмировал свой спектакль главный редактор.

***

Дома я показал статью о столице папе. Он сказал: «Все по-честному».

– Но, – продолжил он, расстреливая нацистов в «Вольфенштейне». – Разве это не гнусно – желать неблагополучия женщине?

– О чем ты? – поразился я.

– Ну, вот снимут мэра, и на что будет жить его жена? Где она возьмет такой бизнес, как обеспечит благоприятное его развитие? Её клозеты только потому берут, что муж мэр. Не обижай женщин, сынок…Лучше помоги мне замочить босса на этом уровне.

Я в пух и прах разнес огромного гестаповца в кровавом фартуке мясника.

Мне отказали везде. Дошло до того, что стали просить денег за мою же статью. Но я же хотел высказаться, мне нужна была трибуна. И деньги у меня водились. «Какого черта!», – решил я и стал искать, где подешевле: мне казалось, заплатить за свои идеи меньше – «моральнее», чем больше. Так мне подсказали издательство института Юных Литераторов – ЮнЛит, как его ласково называли. Трубку там взяла заранее утомленная женщина. Узнав, что я готов платить, она оживилась и поумнела. То есть сразу вспомнила Пруста, как он заплатил за свою книгу, а Андре Жид впоследствии горько сожалел об этом.

– На каждого гения найдется не издающий его Жид, – тоненько захихикала она, и я почувствовал, как она заговорщицки мне подмигнула.

Трубка в руках разом потяжелела. Я погружался в мир фантомов, которых не было на карте современности. Впрочем, издательство находилось неподалеку, и я все-таки отправился на Тверскую.

В издательстве меня ждали. В маленькую комнату набилось с десяток далеко неюных литераторов. Они радостно приветствовали, ставили стульчик, называли свои должности и награды. «Глава союза, орден почета, главный редактор, за заслуги перед отечеством…».

Я как-то сразу понял, что заключать с ними сделку не буду. Что-то гаденькое отплясывало отдельно от них. Народ в комнате все увеличивался, и даже стены стали трещать. Со всех сторон поползли руки с бокалами и стопками.

– За успех, – кричали мне.

– Хочу предупредить, – отжавшись от стены, сказал один усатый пузан. – Путь русского литератора сумбурен, нищ и ведет к сумасшествию, апатии и алкоголизму…

– Выпьем!!!

– Безволен и бессмыслен он, – продолжал усатый пузан, но его отталкивали остекленевшие руки, роняющие брызги жгучей водки.

Под ногами шуршала бумага. Я глянул вниз – маленькая девочка в синих колготках пыталась наладить ксерокс. Моя статья каким-то образом уже лежала там и ждала своей участи. Меня пытались целовать…кто-то обещал рубрику в газете «юных литераторов», поэтическую трибуну. Помню, что я твердо сказал:

– Нет. Я не буду с вами работать.

– Да выпейте же!

– Но почему? – недобро спросил кто-то.

– Вы непрофессионалы, – устало сказал я.

– Да, но затраты уже пошли.

Ксерокс печатал и печатал мою статью. Чернила заканчивались, и текст был еле виден.

Из кармана у меня потянули пачку денег. Снизу сидел еще один усач. Он не видел без очков и, пытаясь на ощупь отсчитать нужную сумму, приговаривал:

– Если платят, значит, профессионально.

Выйдя, я припал к двери. Наверное, я понимал, что половину из того что видел – навинтила моя фантазия. Но денег в кармане стало меньше. Так всегда бывает. За фантазию платишь вполне реально.

Пройдя по бульварам, я вскоре оказался на Гоголевском. Здесь жил Дэн. Огромный «генеральский дом» въедливо охранялся бабульками-вахтершами. Они допрашивали всегда по полной программе, как завзятый милиционер. А с недавних пор почти никогда не пропускали тех, кто выглядел нерусским. Объясняли, мол, – приказ участкового. Дом, в общем, тоже был дерьмом, но очень гордым: в стране у всех апломб, кому повезло заградительной доской отмежеваться.

Правда, двор тихий и ухоженный. Клумбы, деревья, чистые ла– несколько десятков метров еврожизни. Дети бегают, мамаши гуляют. Все друг друга знают, здороваются. Островок благополучия, в общем.

***

Дэн жил поначалу на втором этаже, а потом они и на первый расширили квартиру. На втором сделали спортзал, на первом жили. Он уже был разогрет, и мы сразу поднялись наверх. Потренировались, потом покачали железо, поспаринговались – я недолго продержался против его скорости – и приступили к стрельбе. Руки дрожали от нагрузки, болели – ему удалось хорошо мне заломить – поэтому стрелял я паршиво. Он заметно повеселел, увидев мои результаты. И досада на то, что «я залез в его огород», мигом прошла. «Учись сынок», – повторял он и довольно сносно бил по мишени. Тогда я попросил его заменить винтовку пистолетом.

– Э, брат, еще хуже будет, – посмеялся он. – Тут хоть приклад в плечо…

Хуже пошло у него. Примерно, как у меня с винтовкой. Зато я, снова очутившись в своей тарелке, клал пули точнехонько в цель, особо не целясь.

– Бывает такое, – мрачно сказал Дэн. – Пули сами к мишени липнут. В везении заслуги стрелка нет. Ты ведь даже с винтовки бьешь коряво, – добавил он и убрал оружие.

Потом мы сидели на кухне за столом, пили чай с баранками. Говорили об истории. Их в военном здорово обучили. Дэн до этого особо не сек, а сейчас просто кладезем информации стал. После пошли в его комнату, он показывал исторические книги. Много документов, биографий, воспоминаний о разных войнах – о Великой Отечественной, конечно, больше всего.

Тут он достал брошюрку о взаимоотношениях исторической России с Америкой. И дал мне почитать с первой страницы. План Даллеса…

Из секретного доклада Аллена Даллеса Конгрессу США  (1945 год).

«Окончится война, все как-то утрясется, устроится. И мы бросим все, что имеем, — все золото, всю материальную мощь на оболванивание и одурачивание людей! Человеческий мозг, сознание людей способны к изменению.

Посеяв хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности верить. Как? Мы найдем своих единомышленников, своих союзников в самой России. Эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своему масштабу трагедия гибели самого непокорного на земле народа, окончательного, необратимого угасания его самосознания. Из литературы и искусства, например, мы постепенно вытравим их социальную сущность, отучим художников, отобьем у них охоту заниматься изображением… исследованием, что ли, тех процессов, которые происходят в глубинах народных масс.

Литература, театры, кино — все будет изображать и прославлять самые низменные человеческие чувства. Мы будем всячески поддерживать и поднимать так называемых художников, которые станут насаждать и вдалбливать в человеческое сознание культ секса, насилия, садизма, предательства — словом, всякой безнравственности. В управлении государством мы создадим хаос и неразбериху.

Мы будем незаметно, но активно и постоянно способствовать самодурству чиновников, взяточников, беспринципности. Бюрократизм и волокита будут возводиться в добродетель. Честность и порядочность будут осмеиваться и станут никому не нужны, превратятся в пережиток прошлого. Хамство и наглость, ложь и обман, пьянство и наркомания, животный страх друг перед другом и беззастенчивость, предательство, национализм и вражду народов, прежде всего вражду и ненависть к русскому народу — все это мы будем ловко и незаметно культивировать, все это расцветёт махровым цветом.

И лишь немногие, очень немногие будут догадываться или даже понимать, что происходит. Но таких людей мы поставим в беспомощное положение, превратим в посмешище, найдем способ их оболгать и объявить отбросами общества.

Будем вырывать духовные корни, опошлять и уничтожать основы народной нравственности. Мы будем расшатывать таким образом поколение за поколением. Будем браться за людей с детских, юношеских лет, главную ставку всегда будем делать на молодежь, станем разлагать, развращать, растлевать ее. Мы сделаем из них циников, пошляков, космополитов.

Вот так мы это и сделаем».

А. Даллес

Я кивнул и отдал ему брошюрку. Как-то тихо мы досидели до вечера, говоря о Суворове, Ушакове, Котляровском. Когда стемнело, мы распрощались. Я без слов сунул ему руку. Мне его будет не хватать.

Во дворе я достал пачку и закурил. Хорошо, что сигареты французские. Меня негромко позвали по имени. Я оглянулся. С коляской вышла погулять соседка Дэна, девушка, к которой я тащил «справедливца». Я извинился за тот вечер, за себя то есть. И немного расстроился, что у нее ребенок. Вроде бы мне-то чего, но стало немного жаль свою жизнь. Мне вот совсем не хотелось ничего такого. Я и матерей и отцов плохо понимаю. Для меня это люди с другой планеты. Деторождение перестает быть таинством, когда каждый день слышишь: «В минуту у нас рождается три ребенка – мало для большой и великой России. Рожайте чаще, рожайте больше. Исправляйте статистику, демографию»…

И думаешь – три в минуту. Если что, о тебе погрустят треть этой самой минуты. А потом ты «восполнишься»…

Или бывает, когда ребенок часть жизненной карьеры. Окончил школу, потом институт, нашел работу. Устоялся, женился, завел ребенка. А после думаешь: что же делать дальше? Жить для него, наверное. Кто-то так может, я – нет.

– Я не обиделась, – сказала она. – Не хочешь взглянуть на племянника?

– На племянника? Конечно, хочу, – успокоился я. В общем, когда меня не касается, я очень люблю детей. Переживаю за них, считаю, что их нужно защищать, правильно воспитывать.

Теперь я вспомнил ее. Ольга училась в медицинском. Ходила в белом халате, с распущенными русыми волосами. А в школе, помню, косу носила. Курносая такая, очень живая, с умными карими глазами. Руки часто на весу держала, будто за партой сидит. И постоянно краснела и стеснялась. Но это, конечно, дело прошлого.

Носила довольно длинные черные юбки, была чуть плотной, но высокий рост и пропорциональная фигура делали её стройной. Часто улыбалась и никогда не повышала голос. Думаю, это все воспитание – папа у нее генерал. Только он имеел право кричать.

Мы чуть прошлись по двору и присели на зеленую лавку под яблоней.

– Слушай, я сейчас вспоминаю, как ты сидишь вот так, на этой самой лавке во дворе. Руки на коленях, и смотришь, как мы с ребятами бесимся.

– Неужели я запомнилась тебе в 13 лет и только?

– Ну, больше всего…

– А на встрече ты тоже об этом вспоминал?

– Я… не узнал тебя.

Ольга отвернулась, глянула на свой дом.

– Мы же целовались. Вспомнил?

– Теперь да, – я с трудом продирался сквозь заваленное мгновениями прошлое.

– Танцевали. Ты говорил, что любишь.

– Я лгал.

– Зачем?

– Ну, я вообще часто лгал себе.

– Ты меня еще сильнее обижаешь, – сказала она.

– Еще… Ты обижена? На что?

– Ты сделал мне больно. Влюбил и забыл. Отошел к другой. Как будто просто отошел. И я же видела тебя потом, а ты как ни в чем не бывало.

– Я не понимал, что делаю тебе больно.

Она промолчала.

– А сейчас что? – спросил я её. – Как ты сейчас?

Она резко повернулась, и её глаза замерли.

– Не скажу. Я не доверяю тем, кто сделал мне больно, – жестко сказала она.

– Это же было давно. Пять, шесть лет назад…почти детство …

– Ну и что? Я-то всё помню.

– Глупость какая, – пробормотал я.

Говорить было не о чем. Я встал и поплелся домой; на пороге я уже основательно забыл о встрече.

***

Просматривая мои письменные работы, препод по международным отношениям хвалил и журил меня одновременно. С одной стороны, его радовало, что всю преподаваемую теорию я так органично и по делу применяю к нынешней ситуации. Он говорил, мол, без этого обучение бесполезно – то же самое как прочитать все о лыжах, но не догадаться об их связи со снегом. С другой – ему не нравилось залихватская поспешность в оценках и предположениях. Он, смеясь, говорил, что пьяный гусар и дипломат выполняют разные функции. Он любил цитировать – «Никогда не поддавайтесь первому порыву души, ибо он самый благородный». Патриотизм он, несомненно, относил к благородным, но первым порывам души. За которым должно идти что-то более весомое и продуманное.

Так или иначе, он посоветовал мне выслушать другую, крайнюю точку зрения, отличную от моей. И послал меня от института на форум в дом «Международной Дружбы». Я пришел чуть пораньше и застал круглый стол с японскими студентами. Ребята были ещё ничего, а вот девчонки меня поразили. Они оказались совсем маленькими и как-то очень мешковато одетыми, то ли побоялись русского холода, то ли ещё чего. В американских фильмах я видел японок высокими, в мини-юбках, замороченных на сексе. Тут же они выглядели очень скромно, стеснительно. Правда, всё время хихикали. С удивлением я решил, что где-то так я представляю наших эскимосов. А вот ребят, казалось, ни с кем не перепутаешь. Выглядели они как преуспевающие в финансах самураи. Ни разу ни улыбнулись, не вертелись, сидели прямо и смотрели умными глазами на оратора. Их обстоятельная вежливость и какая-то внутренняя опрятность сильно отличали их от нас. Мне казалось, что они очень уж напряжены, но не из-за официоза, а скорее привычно – желание быть безупречными давило на них и придавало их лицам некую жесткость. После каждого заданного им вопроса вставал кто-то из японских ребят и после поклона тактично и сдержанно удовлетворял любопытство нашей делегации. Я решил сорвать поклон приличного человека и тоже влез с вопросом. Спросил какую-то банальность, используя, правда, вводный текст. После небольшой паузы встал очередной ответчик, поклонился, поблагодарил за знание его страны, её культуры, экономики и дипломатии. А потом кратко ответил. Я был крайне доволен. И поклон, и благодарность… С этим людьми приятно общаться. Я как-то забыл, что мне, как и всем остальным, почти ничего не сказали по существу.

Потом все начали расходиться, а я остался ждать главной встречи. Японские девчонки раздали каждому палочки для еды. Одна подошла ко мне и протянула, улыбаясь. Поначалу я не хотел брать, вспоминая об унизительной гуманитарной помощи, которую втюхивали нам школьные учителя, а мы, стыдясь, убегали от позора.

Я незаметно снял часы с руки и вынул их из кармана, как будто заготовленный подарок. Она совсем по-детски обрадовалась и надела их на руку, показала подругам и улыбалась. Теперь у нее была память о России, и она совсем не думала о материальной ценности подарка. Ну и я забыл о ней. Я только спросил: «Может, я покажу тебе Москву, Пушкинский музей и т.п.»? У неё то ли игриво, то ли хитро блеснули глаза, и она ответила, как мне показалось, грубо. Лишь только потом, когда её хором поддержали другие девушки, я понял, о чем речь. Совершенно не ожидал такого поворота. И фраза «хурили наси» означала не ругательство, а «Курилы наши». А потом одна из них, видно, знающая будущее время, уверенно пояснила: «Будут наши. Обязательно». «Гм», – сказал я вежливо. И заметил, что парни ждут девушек у стенки, перед выходом. Они молчали, не общаясь даже между собой, и стояли, заложив руки за спину, словно пребывали на посту.

Через полчаса в пустой конференц-зал вбежал запыхавшийся седой мужчина и пронзительно завопил:

– Что вы здесь делаете? Вас ждут! Вы знаете, кто вас ждет, нет?! Вы сошли с ума! Идите за мной!

– Но встреча же здесь.

– Ах, замолчите! Нельзя быть таким бестолковым. Мы решили собраться в маленьком помещении. Потому что в большом любят собираться холопы, зомбированные кровожадными властями!

Я пожал плечами и поднялся.

– Мне об этом ничего не было известно. О ваших переменах.

– Дерзкий и глупый мальчишка! Не спорьте, идите!

Он несся впереди меня, и его белые волосы стояли торчком. Нелепые, вудиалленовские очки грозно сверкали.

– Вот он! – объявил грозно, когда мы вошли в маленькую комнатку, где за сдвинутыми столами еле поместились шесть-восемь человек. Все курили.

Странно, но только с моим приходом все как будто пришло в движение.

– Это, значит, из МГИМО? – спросил бородач с листками. – Хорошо.

Меня посадили, сказали, что нас будет снимать камера, вот так кулуарно, но свободно – можно курить и вести себя естественно.

– Такова концепция, – пояснили мне.

Меня посадили около надменной женщины с брезгливо выпяченной губой.

– Честно говорим обо всех болячках, - сказал режиссер. – Эмоционально. Главная тема у нас одна, но можно и соскакивать. У нас тут все стороны и… молодежь. Поехали.

Разговор начался. Быстро выяснилось, что все здесь присутствующие либо правозащитники, либо оппозиционные политологи. Столько ужаса о стране я не слышал никогда. Мне казалось, что им упивались. Любое обличение нашей гнусности, убогости, дикости вызывало колоссальное возбуждение. Люди, захлебываясь, перебивали друг друга и привносили новые, более чудовищные детали в разговор. Ежесекундно взывали к Европе и Америке. Режиссер деловито курил, кивая каждому во время реплики. Женщина улыбаясь, стучала под столом толстой ногой. «От нее пахнет садистской похотью», – отчего-то решил я.

Наконец кто-то с апломбом заметил, что каждый месяц в РФ от милицейского беспредела гибнет столько людей, сколько в Афганистане СССР потерял за всю войну. Какому-то политологу стало стыдно, и он сказал, что да, трагедия, но цифры завышены. Режиссер яро затушил сигарету:

– Как вы можете делать человеческие жизни предметом статистики!

Тот политолог сразу потерялся и почти до конца разговора горестно и молча пыхтел.

Вскоре они перешли к главной теме. Режиссер попросил меня первым высказаться об эстонской проблеме. Мне уже не хотелось. Тем более я знал, как хитрец Сократ предоставлял своим противникам первое слово, и чем это заканчивалось.

– Мне тут нечего сказать, – акцентировал я на слове «тут».

– Правильно, молодой человек, – поддержал меня сосед. – Потому что такой проблемы нет. А есть проблема в головах у нашего народа. В его бессовестности, в азиатском раболепии («жаль ребята-японцы ушли», – подумал я), в жалкости его существования. И мы должны молиться на Европу, благодарить за её желание быть наставником у неразумного холопа…

Что было дальше, лучше было бы не видеть. Они стали повторять словно мантру: «виноваты во всем перед всеми, покаяние, покаяние, мы должны, мы обязаны, без надежды на прощение, как нас только терпят, мы язва на теле человечества, мы заслуживаем любое зло, которое творят с нами». Даже упомянули христианское смирение.

Мне казалось, что стало темно, и из комнаты ушел воздух. Они бормотали, бормотали, а я слышал все как будто издали. «Почему человек не теряет сознание от гадливости и мерзости, как от боли», – думал я. Женщина все сильнее била ногой под столом, и её улыбка наплывала на мои глаза. Режиссер кивал, кивал, как монах-буддист и дым застилал его бородатое лицо. У приведшего меня человека белые волосы встали дыбом, а губы, искусанные от бешенства, уже потеряли, казалось всю кровь, и посинели. Документы и бумаги беспомощно шелестели под их руками, словно всхлипывая. Я погружался в какую-то черную мессу, на которой как будто заготавливали жертву.

Вдруг опомнился «стыдящийся политолог», и, перестав пыхтеть, сказал:

- Но позвольте, до пакта Молотова-Риббентропа на территории Эстонии проживало немало русских и русскоговорящих, принадлежащих к нашей культуре.

Никто не отвлекся от бормотания, один только режиссер улыбчиво кивнул:

– Пусть на это ответит наша гостья, дипломат из Эстонии.

Женщина сильнее долбанула ногой под столом и раздраженно сказала:

– Не забывайте о евреях, проживавших там, – как будто это всё объясняло.

– А вы о них за нас вспомнили, – сказал я, – когда выдавали своим друзьям из Гестапо, либо уничтожали сами. Освобождали страну для жителей, для свободной и независимой страны без прошлого…

Тетка умудрилась немного подбросить стол и чуть было не разбила пепельницу об мою голову. Она орала, кричали все остальные. И только режиссер спокойно и тихо сказал: «Вырезать».

Я уходил, словно окунувшись в чан с нечистотами, и желал одного – быстрее вдохнуть свежего воздуха. От людского хамства у меня развивается клаустрофобия. На выходе охранники зачем-то проверили документы и попросили открыть сумку. Я так и не понял, где они были раньше. И зачем им это сейчас.

***

Через неделю на ступеньках института меня остановил патрульный милиционер. Он спросил документы, я подал студенческий. Он вернул его с брезгливостью и сказал, что нужен паспорт.

– Зачем? – спросил я.

– Надо знать, где ты прописан, живешь.

– А это зачем?

– Слушай, студент, не борзей.

Я ответил, что любой документ, удостоверяющий личность, с фотографией, может быть использован мной в данном случае. Притом, что непонятно по какому праву они докапываются до моей личности.

– Ты чего юрист что ли? Тогда давай пройдем в отделение. Ты, скорее всего, пьян, раз настолько борз.

Мы прошли пару улиц и зашли в отделение. Мне дали кучу бумаг, протокол об административном нарушении и приказали заполнить. Я отказался. Они пожали плечами, сказали: «Ну, сиди». Прошел час.

Зашел другой милиционер и позвал. Меня провели в кабинет. Там сидел их начальник и курил.

– Выпить не хочешь? – спросил он.

– Нет.

– Тогда почему не заполняешь бумаги?

– Почему «тогда»?

– Ладно. Твои родители звонили, как-то узнали. Скоро отец подъедет.

– Вы ему о штрафе скажете?

– О каком штрафе? Устанавливали личность, путаница вышла. Теракты же у нас все время. Нужно быть начеку. Лучше же перестараться. И пока он едет… На тебя, значит, бумаги поступают, мы пока на них внимания не обращали…Вот тут пишут о разжигании национальной розни. Здесь об агрессивном поведении. Тут – о призывах к свержению действующего строя, недовольстве. Причем особая циничность в том, что ты оскорблял национальные чувства в доме «Международной дружбы». Религиозные – в синагоге. А призывы к свержению власти пытался опубликовать в литературно-общественных изданиях, которым и дела-то нет до политики. Из-за тебя они могли пострадать. Вообще за этот час я понял, что с головой у тебя неладно. Ты, пойми, мы не американцы – мы превентивно психов локализуем. И если раньше внимания не обращали, то сейчас время пришло. На такие мысли меня твое состояние навело. Слишком борзый. Неадекватно борзый. Пошел отсюда – ждать папашу на улице. Бесишь ты меня, студент.

С папой мы потом прошлись по центру Москвы, поговорили за сигареткой. Он сказал, что нельзя нормальному человеку ходить на такие собрания, где сегодня оказался я. Если во весь бред погружаться, то точно нервов не хватит. И вообще голова у человека одна, и то хиленькая. Особенно, когда привыкла думать. Мысли её изнашивают. Правда, без них она ничего не стоит.

Он сказал о памятнике. У отца и у матери родители воевали, ему было неприятно об этом говорить.

- Надо бороться за свободу и права «негров», - сказал я свою давнюю мысль, от которой меня на время отвлекли события в Польше с нашими детьми.

- Негров? – не понял папа.

– Ну да. Не граждан. У наших там даже паспорт другого цвета – серого. И запись в нем – «не гражданин» или «пришелец». Апатрид, одним словом. Он поражен в правах, второсортен, как раб. Не совсем человек.

Памятник что-то докрутил в моей голове. Его снос был материальным оскорблением, как говорится, чести и достоинства. Оскорблением не одного человека, не одного поколения, не одного народа.

Теперь я был готов к собственной акции «неповиновения унижению».

***

В понедельник препод по международным отношениям спросил нас, что мы думаем по ситуации в Эстонии. Я сказал как всегда. Остальные вяло отбрехались. Тут он первый раз заорал, что нельзя быть такими инертными, бессмысленными. Что мы молодые, а «мертвее» дряхлых стариков. У него даже заслезились глаза. Когда я выходил на перемену, кто-то возмущался, что за родительские деньги студентов оскорбляют.

Через неделю пары этого препода перенесли. Потом отменили. Затем поставили урезанную пару в пятницу вечером и как-то намекнули, что посещение не очень обязательно, и даже факультативно. На последнем занятии мы сидели с ним вдвоем. Он опять вымазался в меле, энергично чертя «оси силы» и записывая теоремы. Когда лекция закончилась, он попрощался за руку и сказал, что уходит из института.

– Куда? – спросил я. Если бы мог, я бы побежал за ним.

– Хочу продолжить писать книги, чтобы студенты хотя бы так могли знакомиться с лекциями.

Он захватил свой дешевый портфель, всегда чуть приоткрытый, и, хромая, вышел из аудитории. Тогда я впервые подумал, что он не только преподаватель, но и уже старый человек. И пусть он издавался в СССР при жесткой цензуре… В новой России он не доживет до выхода своей книги.

Дома ждал мой потертый бродячей жизнью пес. Конечно, я вымыл его зловонным собачьим шампунем, и расчесал пролысины, но сильно делу это не помогло. Он все равно сохранял вид независимого разбойника, украдкой ночующего под мостом на соломе. Я перестал слушать оперы – под них он начинал жалостно выть. Он быстро освоил пение под Верди и Моцарта. Зато когда я ставил камерную и духовную музыку он уходил в себя и задумчиво покачивал мокрым от слез носом. Я сам слышал, как под романс Бетховена он вздохнул, а потом весь задрожал. Правда, под его же симфонии он убегал и прятался под кроватью. Здесь он вполне разделял вкусы Толстого.

Однако корм и тепло не изменили тоскующий души моего друга. Видно, дело было в самом собачьем сердце. Насколько я понимал его язык, он тяготел к экзистенциализму и тупик под названием жизнь, исходил мыслью уже много раз. Он часто думал о бесполезности своего пребывания в мире, о его случайности и бессмысленности. Хотя его никогда не тошнило, ел он осторожно и вяло. Мой друг, осознавая всю «сизифность» своего существования, не торопился отчаиваться и жил назло всему. Он раз за разом бросал вызов чуме, чумным и собственному зачумлению, прекрасно зная о конечности собачей жизни. Но что с того, если по ночам он просыпался с горящими глазами, со вздыбленной редкой шерстью, что еще оставалось на его полысевшей спине, и слушал зов. Сидел на своей рахитичной заднице и поддавался доступному лишь ему. В такие ночи он вписывал свою, казалось, безродную собачью жизнь в бытие, познавая себя в этой кровной связи. И я понимал: «He will never walk alone».

Родители уехали в Швейцарию, в итальянскую ее часть. Они постоянно путешествовали – зимой, весной, летом и осенью. Папа говорил – работать, чтобы отдыхать. А мне что-то в этой простенькой логической формуле казалось бессмысленным. Зачем тогда уставать…Но то, что для меня представлялось лишним вопросом, для них было не обсуждающимся, чем-то ясным и предопределенным.

Их отъезды проходили буднично. Вечером приходил папа и за бутылкой красного сухого вина они тихо шептались … мама бежала за большущим калькулятором с огроменными цифрами – её глаза блестели. После подсчетов раздавался смех, и вскоре приглашали и меня. Там среди исписанных столбиками листов, валяющихся между двух бокалов, мне сообщали, что папа принес небольшую «радость» и они едут туда-то туда. Мама доставала заготовленные проспекты, рекламки и демонстрировала свой вариант, который всегда одобрялся. Она неизменно встречала «радость» во всеоружии и говорила с улыбкой, что у Шурика (моего отца) дар зарабатывать деньги, а у неё – тратить. Всегда натужно улыбаясь, я думал, что у меня-то нет никакого, и их гены миновали меня.

Я оставался на хозяйстве, а мне говорили, чтобы я не забыл позвать кого-нибудь к себе жить, лучше девушку и лучше одну. И вообще чтобы их бы слова да Богу в уши. Наверное, им было немного стыдно за то, что оставляют одного, что им хорошо вдвоем. А я жутко радовался за них – это же круто так любить всю жизнь. Я думал, что это единственный смысл, доступный людям. Потому-то я считал их чувства чем-то очень даже религиозным, на что не так легко сподвигнуться душе. Конечно, мне было жаль, что я оказался непричастным к подобной вере, но, учитывая, что я слабо представлял, как она вообще случается, я не очень-то грустил.

В общем, они уехали, оставив мне в компанию музыкальный центр, телевизор, Интернет, DVD и достаточно денег, чтобы купить много-много продуктов – ну и побаловать себя всякими напитками. Короче, я был не в обиде. И решил кого-нибудь пригласить и заготовил много рома, если понадобиться снимать стресс, произвольно возникающий у меня от общения с людьми. От их большого скопления у меня вообще начинался синдром тревоги, и левое ухо как будто съезжало на макушку.

Я все-таки решил принять яд в маленьких дозах, чтобы потом не отравиться. И позвонил Дэну. К нему у меня было дело на миллион и даже больше. Дело в том, что сразу после отъезда родителей я сунулся было на кухонную антресоль, но в этом пыльном «оружейном складе» не нашел пистолет, который кто-то успел прикарманить до меня.

Чихая и отчаянно ругаясь, я позвонил предкам. Они ехали в аэропорт на такси. Я сказал, что хотел продолжить упражняться в стрельбе, а пистолета на месте нет. Папа ответил, мол, хватит тебе шуметь и пугать птиц, вот приедем и купим хорошую охотничью винтовку с официальной лицензией и подарим на майские праздники. Помню, я даже затрясся – майские праздники я не намеревался встречать дома.

– И вообще, сынок, - вдруг посерьезнел папа. – Оружие у непрофессионалов только влечет к себе беду. Таким как мы оно противопоказано. Сами себя подстрелим. В России без оружия жить трудно, но с ним умереть легко. Как только появляется у тебя пистолет, знай – пошел отсчет до нар. Либо того хуже. Отнесись к этому серьезно, я не часто нужу. Нудю.

– Я понял.

– Маму даю.

– Обязательно позови девушек, – настаивала она. – Но так чтобы мы не стали бабушкой и дедушкой, нам еще рано, – послышался смех, и я попрощался.

Так я остался без инструмента, и это было гнусно. У меня в голове засел образ, который рвался на волю, как обезумевшая крыса. У меня хватало воли его претворить в форму, и разума, чтобы выбрать верный стиль и манеру. Я полностью был готов. Я даже наметил того, кого… И вот тут я– абсолютно всего. Я остаются с этой обезумевшей крысой наедине, и она гложет меня изнутри, а неспущенный курок остается ржаветь в моей голове. А это значит, что Дэн необходим. Я даже не знаю, на что именно рассчитывал. На то, что он даст наградной пистолет своего отца хотя бы на день? Или на что? Не знаю, но я позвонил.

– Привет, – ответил он и замолчал. Он не мог говорить дома, а если и отвечал, то шепотом. Почему-то не хотел, чтобы отец хотя бы что-то услышал. Странно, ведь все было безобидно. До сегодняшнего дня.

Я небрежно попросил его дать мне попрактиковаться с настоящим оружием. Я ждал ответа в духе: а где я тебе его возьму. И вот тут мы бы подумали детально. Но я просчитался.

– Нет, – сказал он.

– Я не помогу тебе в этом. Потому что не хочу помогать тебе в этом, – повторился он.

– В чем?

– Я не хочу участвовать в этом. Меня даже, знаешь ли, оскорбляет, что ты мне позвонил.

– О чем ты?

– Ты мог бы попросить кого-нибудь другого удружить тебе в этой глупости.

Он не замечал моих вопросов. И до меня дошло, что и впредь не намерен.

– У тебя есть причины, чтобы это сделать. Ты, конечно, можешь застрелиться…

– Что? – забыв о бесполезности вопросов заорал я.

«Так у меня есть причины», – через мгновение уже думал я.

«Охренеть, у меня есть основательные причины!».

– И пусть даже где-то логично было бы уйти, как хочешь ты…

«Логично уйти».

– И никто не удивится, не обвинит тебя. Мы все поймем.

«Никто не удивится, поймут. И ведь даже не обвинят».

– Но я скажу тебе честно, при всем при этом – это не выход, а слабость.

Он замолчал. В самом нужном месте. Стоило кроме набора банальностей всё-таки объяснить, почему слабость.

– А почему слабость? – спросил я.

Громкий вздох продул всю серу в моих ушах.

– Значит, я угадал, – грустно сказал он. – Ну, стоило догадаться. Другие тоже предполагали.

– А кто они, эти другие? – задал я идиотский вопрос. Меня поразило, что кто-то влез и сюда. Хотя этого «сюда» в моих мыслях до разговора не было.

– Те, кто беспокоятся о тебе.

– А те, кто любят – среди них есть?

Он не ответил и снова вдохнул, но я успел вовремя убрать трубку от уха.

– Любовь заслужить надо, – сказал он фразу, которая в мгновение озарила всю прелесть до того тусклого суицида. – И послушай, - шептал он. – Не ищи оружие. Я знаю, ты можешь найти.

«Могу, значит».

– И если надо, оно само в руки к человеку идет, особенно если тот глупость задумал.

«Само в руки».

– Вещество действительности ищет художника, – съязвил я.

– Да какого художника! Тебе повезло, что родители деловые. А так бы….

Я забыл сказать, что мой друг очень прямой человек. И хоть легко заводился, быстро и отходил. Вот и сейчас…

– Ладно, не думай. Просто пойми. Да, у тебя все причины сделать глупость. Я понимаю, не дурак. Но разве даже при наличии причин стоит делать глупость? Зачем обоснованно, логически, осмысленно идти к чуши?

– Причины…, – начал я.

– Знаю, знаю. Ты чувствуешь себя униженным, отвергнутым и разочарованным. Что тут говорить, ты опозорился на встрече одноклассников, выставив себя напоказ. Конечно, такая стыдоба просто так не пройдет. Но ты можешь замолить ее, как говорится. Извиниться перед всеми, кого обидел своим недостойным поведением. За свои выходки. Я не люблю животных, поэтому та история меня особо не растрогала, но согласись, это мерзко. Кто-то еще сомневался, говорил – да это шутка! Но официанты подтвердили, что была собака, ты заносил ее на кухню, а потом она исчезла. Недостойно это и где-то даже подло и бесчестно. Но наберись присущего тебе бесстыдства, нездорового цинизма и… перетерпи. Опять-таки и ребята готовы будут тебя выслушать, и может даже, простить, но пока они еще, извини, за двусмысленность, не переварили твоего Чарли. Между прочим, он не болел бешенством?

– Не знаю..., – ухо болело.

– Они все привились на следующий день, потому что думают, что тот, кто заразил тебя, мог…. Не важно сейчас. Так вот перетерпи, наберись силы, а потом уже уладишь всё. Не бывает неисправимых вещей.

– Бывают, – сказал я, думая, конечно, не о ребятах.

– Дальше. Я понимаю, что твое аффективное поведение было вызвано личной драмой.

Тут я просто потряс головой, словно пытаясь отогнать сновидение.

– Не обманывай меня, не выйдет – я ведь собираюсь стать прокурором. Прокурору врать грешно. К тому же, – небрежно перешел он к доказательной базе, – я встретил Ольгу, и она все рассказала. Забыл, что она моя соседка? То-то же. Понимаю твое горе («когда я слышу, как человек спокойно говорит «горе» и «личная трагедия» вместо того, чтобы бессловесно выть, я понимаю, что он понятия не имеет ни о том, ни о другом»), но согласись, что в твоем случае надеяться было не на что. Ты этого не заслужил. Вспомни, как ты потребительски обращался с девушками, увязывающимися за тобой.

– Я с них ничего не получил, – вяло ответил я.

– Что говорит не в твою пользу. Умными оказались. Тем более, я скорее верю им – их больше. Независимые свидетели – это тебе не свою задницу выгораживать. Ясно одно. Ты им делал больно. Своим равнодушием.

– Я должен был чувствовать к каждой встречной?

– Хотя бы к одной, двум. Это нормально. Но ты сможешь перебороть свою оскорбленную гордость («он что, решил все клише перебрать?») и потихоньку налаживать отношения с ней, страдая, видя её с другим, но понимая, что ты это заслужил. И может такое твое благородство вернет его расположение, и она снова доверится….хотя я так понял, что это маловероятно. Тогда лучше не надейся на неё, а ищи что-нибудь другое. У тебя много знакомых прелестных подруг. Кстати, можно тебя попросить с кем-нибудь меня познакомить?

– Только когда я выберусь из этого унизительного тупика, – серьезным голосом сказал я.

– Все не так страшно, – зашептал Дэн– И последнее. Я понимаю твое недовольство собой. Ты рос, думая, что сможешь что-то изменить, исправить, но это была иллюзия. Ты ничего не меняешь, априори. И когда я читал тебе тот доклад Далласа, я, конечно, не проецировал его на себя (и тебе не стоит) – он к нам не относится. Не будь таким тщеславным – то, что там написано, уже произошло, но не мы делали, не мы исправим. Все это отдельно от нас. И послушай. Исправить тут ничего невозможно. Смирись, и поменьше пафоса и трагедии. Когда мне ждать?

– Чего?

– Что ты придешь в чувство и подгонишь парочку смазливых подруг?

– Скажи мне, Дэн. Вот ты говорил «честь, благородство, порядочность» с частицей «не», но я же могу через эти твои слова догадаться, что ты подразумеваешь под честью, благородством, порядочностью.

– Ну! – нетерпеливо прошептал он.

– А ты так правда думаешь?

– А есть кто-то думающий иначе? – высокомерно переспросил он. – Я таких не знаю.

– Ладно, бывай. У меня дела.

– Дела у прокурора… - начал он, но я уже повесил трубку.

После разговора я отстраненно думал о природе вопроса, который он поднял. Он наговорил столько причин, а они и не нужны вовсе. Просто человек теряет интерес жить или волю к жизни. Ему или скучно или невмоготу, и граница, после чего все это началось, размыта и неопределима. В общем, когда выбираешь не-жизнь, то плевать тебе на все казуальные связи, которых может и не было. Причины придумываются после. «А почему он умер? Ну, ведь должна быть болезнь, а то страшно. Может псих – вполне вероятно. Депрессия, пьянство, неудачи, разочарование, возрастная глупость, неблагополучная семья…».

Чушь. Это как свет Солнца. Кому-то его хватает, кому-то нет. Когда его становится слишком мало, ходить под звездой вроде бы и незачем. Конечно, на месте Солнца могло стоять и другое «понятие», более деликатное. И с целым народом быв временно не осталось воли к жизни, и всё тут.

Мне позвонили из какого-то молодежного движения. Звонила девушка-комиссар (так и представилась – «комиссар», добавив, что телефон мой профессор дал, который ей тоже читал лекции в другом институте). Пригласила на их сборище, на политические кричалки и сопелки, но я отказался.

– Вам не интересно из-за чего мы проводим акцию протеста, вернее против кого? – обиделась она.

– Скажите.

– Завтра приезжает футбольная команда Эстонии

– У них есть команда? – я взял ручку и бумагу.

– Да я не спорю, не умеем. Я правда не знал, что у них…у вас есть команда. То есть, думал, времени не хватает. Все силы брошены на борьбу с мертвыми.

Она помолчала.

– Против футбола стоило бы вам. А мы хотим приехать в аэропорт – там, где журналисты, репортеры будут снимать прилет команды – и развернуть транспаранты, чтобы показали, заметили. Будут же смотреть вся Эстония и Россия!

– Как вы, товарищ комиссар, встроились в медийную ирреальность, – как-то глупо подтрунил я.

– Что делать, если по-другому никак. Если вам лень ехать в такую даль, – с упреком сказала она. – Предложу другой вариант. Потом они на автобусах вместе с болельщиками поедут в город, размещаться в гостинице – это в центре. Там будет второй митинг. Хотите – подходите туда.

Я записал адрес гостиницы, время и остался доволен. Сила притяжения действовала как надо.

– Да, конечно. Хотя я думаю, что ваши действия незначительны…

– Надо же хоть с чего-то начинать!

– …я все же приеду. Скажите только одно. Вы как гражданка Эстонии за кого голосовали, не за тех, часом, кто принимал закон?

– Разумеется, нет! – возмутилась она. – Я не выбираю местечковых фашистов! И вообще, я против того, чтобы всех нас считали извращенцами.

– Извращенцами?

– Ну да. Некрофилами, гробокопателями. Не думайте так обо всех нас, мне, правда, ужасно стыдно.

- Да я и не думаю…

- Давайте я вам оставлю свой номер для координации.

Я опять взялся за ручку.

– Скажите, – сказал я в конце. – А вы носите кожаную куртку и кожаную юбку?

Она быстро попрощалась.

Что ж, материал сам притягивался ко мне, иначе и не могло быть. У меня появилось вполне реальное место и время. К тому же по телику я узнал о сети супермаркетов, хозяин-эстонец которых спонсировал националистические партии своей страны. У меня оставалось несколько дней, чтобы найти инструмент. Я не хотел убивать из мести, ничего такого. Просто думал обратить внимание. Злости не было, скорее неудовлетворение. Я не принимал расклад мировой несправедливости. Может, даже вселенской. Где-то так. Скажем, хотел дать шарлатану-крупье по рукам, поменять меченую колоду, чтобы играть чистоплотно. Здесь, в общем, ни добра, – всё сугубо конкретно. Конечно, я хотел убедиться в виновности, без этого никак. Если за линией фронта с оружием в руках – сомнений нет, враг. А если на твоей территории с пачкой денег или с решающим голосом за врага … Я всегда полагал, что оружие у человека в голове. Надо его только увидеть.

Пес вспрыгнул ко мне на колени и неожиданно завыл. Просто так, без музыки.

И мне тоже захотелось завыть.

***

В какой-то день я выполз в институт на пары – после увольнения старика я потерял к обучению всяческий интерес. Там произошли кое-какие мелкие перемены. Лысого выгнали, причем тихо и быстро. Он достал кого-то из южных ребят, а они, в отличие от «еврейчика», оказались платниками. Так что их жалобу восприняли очень даже серьезно.

После пар меня за территорией института ждали. Лысый привел с собой братву, решив мне отомстить, раз уж его и так поперли. Он ничем не рисковал, а я – да. И это было нечестно. Поэтому я втопил так, что мои штиблеты только и сверкали по асфальту. Я бежал и чувствовал себя прекрасно. Мне не то что бы очень хотелось жить – скорее я не согласен был страдать настолько бессмысленно. Плюс к этому я не мог позволить сделать себе больно неуважаемому элементу. То есть нельзя сказать, что у меня не было принципов. Так или иначе, стоял май, погода цвела, пахло набухшими почками, и с деревьев падали цветы липы. Было тепло, но пасмурно. Я подумал, что вся весна такая – солнце с зимы не показывалось.

Мы оббежали патрульных у метро и понеслись дальше. Я забежал в какой-то двор, и как мне показалось, они потеряли меня из вида. В арке ребята распивали молдавский коньяк с лимоном.

– От кого бежим? - спросили они.

– От количества.

– Ха-ха. Коньячку хряпнешь? С ним и бежать веселее.

– Отчего же нет.

Мы выпили, закусили лимошкой. Пошел ливень, с градом, но под арку не заливалось ни капли. Я почувствовал себя персонажем черно-белого, очень атмосферного фильма. Ребята были приятные, душевные, как говорится. Я обратил внимание, что все они довольно здоровые.

– Вы не из физкультурного? – поинтересовался, когда алкогольное тепло растопило неловкость.

Они переглянулись и засмеялись. Один даже поперхнулся.

– Мы все от искусства, – мягко сказали.

– У нас скоро начнется эстетическая акция.

– Эстетического терроризма.

– Ага. Вот решили хоть немного освободить мир от гопоты и гармонизировать пространство.

– Допьем коньяк, пойдем и найдем столько же быков, сколько нас, и устроим честную драку. Вначале, конечно, спросим – любят ли они искусство.

– А если ошибетесь? – спросил я.

– Да, сомнения такие есть, – начал один. Тут во двор вошли ребята Лысого. И сам он посередине. Бежать, в общем, было некуда.

– О, вот и бычье! – обрадовался один.

Лысый остановился и закричал:

– Доказательств достаточно, – рассудил один из ребят и, прежде чем я успел отложить стакан, они понеслись к братве Лысого.

– За искусство и гармонию! – кричали они. Потом я услышал несколько характерных щелчков, когда кулаки нашли черепа, и ошалевшие лысики грохнулись на землю. Они быстро вскочили, но, растерявшись от неожиданного наскока, дрались вяло, в основном отмахиваясь своими «говнодавами». Я подлетел к месту действия и успел через спины союзников всунуть пару ударов по Лысому. Это было подло, но пройти к нему я никак не мог. Он как-то предобморочно удивился и поплыл ближе к земле.

…Потом мы взяли еще по коньяку и поговорили об искусстве, о том, в каком дерьме сейчас литература и т.п. Возвращался домой я очень довольный. Около подъездной мусорки развлекалась соседская шпана. Они что-то там вертели, щелкали, смеялись. Лет им было по двенадцать, не больше. Я подошел к ним и сказал, что в мусорке копаться опасно, можно заразиться чем-нибудь (я в тот момент очень любил мир, детей и будущее). Они наставили на меня игрушечный наган, пришлось отобрать. Домой я вернулся с трофеем. Подумал, придет их мама – отдам игрушку. И тут я офигел. В руках у меня был тот самый газовый пистолет, переделанный под боевой.

Я позвонил родителям. Хотел рассказать, мол, так и так, прятать надо лучше. Но пока меня соединяли с их номером, я уже протрезвел и попридержал язвительность. Выяснилось, что они гоняли полуночную партию в пул на – меня соединили вначале с их номером, а потом, когда никто не подошел, глянули на этаже.

Мама, как всегда, обыгрывала папу. Мне казалось, что она всегда и во всем ему даст фору, конечно, так, чтобы он этого не понял. Родители были крайне довольны и активны – даже собирались отметить побоище, как они выразились, в sky-баре. Заканчивая разговор, мама снова посоветовала натащить гостей и забыть пока про учебу, телевизор и политику.

Вскоре я задремал, и сквозь сон слышал, как пес плюхнулся на мою кровать.

Я подумал вот о чем – в последнее время он стал совсем не заметен. Даже не могу вспомнить, когда в последний раз ласкал его. Надо больше общаться с ним, – решил я и, утешившись этой мыслью, провалился в беспамятство.

Проснулся я за полдень, от звонка комиссара. Она проверяла готовность «гвардии», и я пошутил что-то насчет пионерского горна. Вигдис, как она в этот раз представилась, не засмеялась, но и не обиделась. Она явно отличалась от всего, что я именовал «обиженной кучей в себе-бытия». Наверное, ей было чем заняться (имеющим для неё смысл). Выпустив пса погулять, я занялся собой. Выхлебал пачку кефира, выпил антипохмелин, потом уже сварил кофе и принял душ. Выложил из сумки тонфу и сунул в боковое отделение пистолет.

***

Около подъезда я натолкнулся на участкового, лузгающего семечки. На асфальте у его ног валялось кучка шелухи. Увидев меня, он обрадовался и объявил, что вынужден проводить меня в деканат для очень важного разговора. Мы быстро прошли мою улицу и вышли на Моховую. Уже заработали фонтаны, и, несмотря на очередной пасмурный день, на Манеже были толпы студентов. В переходе я увидел мужика с гармонью: на его коленях снова сидел пес и выл под аккомпанемент Он даже не повернул ко мне морду, зато нищий зловредно оскалился.

По пустым коридорам института – было воскресе мы прошли в деканат. Кроме декана, там присутствовал маленький и какой-то плоский человечек в костюме и в очках. Он внимательно смотрел на меня и периодически разглаживал галстук. Мне жутко не понравились его очки. Такую модель я про себя называл «берьивская».

Меня попросили сесть. Сказали, что давно уже нужно поговорить. Дело в моих контрольных и устных выступлениях. Мол, я общее воспринимаю как свое частное. И это опасно и непродуктивно. Я ответил, что не считаю себя даже его ничтожным последователем, тем более не уравниваю себя с ним, но не могу не сказать, что Иисус Христос, выходит, крайне опасен и абсолютно не продуктивен.

Плоский человечек чуть улыбнулся и сказал:

– Так и есть.

Декан опасливо кашлянул и интуитивно оглянулся на портрет президента мэра, висящий на стене позади его кресла. Милиционер что-то разглядывал в потолке.

Мне предложили пройти устный тест, дабы снять все опасения и быть столь же уверенными в моей социализации, желании учиться в коллективе, обучаемости и гибкости, как сейчас они в этом уверены – пока, правда, доопытным путем, то есть сердцем, и это отнюдь не затруднит меня, более того, доставит несколько мгновений радости от общения, ведь я же люблю общение?

Я знал, что тест уже начался, но все же ответил.

– Нет.

«Независимость, индивидуальность и нонконформизм – это прекрасно, – заверили меня. Все умные люди страдают от этого. И что моя безучастность к проблемам общества вполне в духе эпохи…».

Я в свою очередь заверил их, что ничуть не страдаю, и индивидуальности в себе особой не вижу и в целом считаю её надуманной. Так же я не безучастен к проблемам отдельного человека, похожего как две капли воды на другого человека, но не участвую в обществе по мере сил и считаю его чем-то эфемерным в смысле содержания и безжалостно зафиксированным в смысле формы. И вообще, чем больше мы говорим, тем меньше отношения это имеет к реальности. Обретая словесную форму, мысль превращается в ложь, а ложь – это уже не реальность.

Этот ответ обрадовал психолога, но как-то профессионально обрадовал. Я нравился ему как экспонат.

– Значит, вся литература – это ирреальность?

– Конечно, – удивился я. – Но она становится фактом действительности, обретая материальную форму!

– Действительна и ирреальна?

– Да.

– А наш мир тоже?

– Думаю, да.

– Давайте теперь к конкретике, – вмешался декан. Он морщился – судя по всему, у него начиналась мигрень. – Отвечайте однозначно на вопросы. Есть ли у вас предубеждения против других людей?

– Безусловно.

– Это касается других наций?

– Нет.

– То есть как «нет»? Вы не любите людей и любите нации?! Это же бред – не любить общее, а частное…

– Хм… у меня предубеждения против людей, потому что они люди. Но у меня нет предубеждений против наций только потому, что они нации.

– То есть нации не люди?

– Думаю, нации – это совокупность людей, объединенных общим языком, культурой, традициями…

– Я не испытываю враждебности по национальному признаку, – перешел я на их язык. – Мне не нравятся конкретные вещи в человеке или выраженные как общая идея в сборище людей, вплоть до человечества.

– Туманно, – заметил милиционер. – Ваньку валяет.

– Тсс, – зашипел плоский. – А почему вы считаете себя вправе судить об этом, да и о чем угодно?

– Потому что «судить», оценивать, определять – это свойство человеческого мозга.

– А вы не видите разницы между суждением и оценкой?

– Я её чувствую.

– Скажите, есть ли нации, которые представляют, на ваш взгляд, самое большое сообщество людей, в которых вам не нравятся конкретные вещи? Или нации, в которых общая идея, не нравящаяся вам, выражена более, чем в других нациях?

– Нет.

– И евреи?

Мне показалось, что про себя он проговорил слово «даже».

– Нет исключений.

– И с юга, например?

– Речь шла о национализме, – вдруг честно сказал декан, сощурившись от головной боли.

– Понимаю, и хочу объяснить, пусть и не считаю это таким уж необходимым. Мне не нравятся конкретные поступки чужой власти, направленные против моего дома. Мне не нравится вся власть целиком, когда она опирается на общие идеи, в основе которых вражда и ненависть вообще и – к моему дому в частности. Я плохо отношусь к этому государству, пока оно возглавляется такой властью. Как вы видите, все в общем конкретно и измеримо, никакой абстракции. Так же я считаю, что нужно защищать от вражды и ненависти собственный дом. И, конечно, у меня есть вопросы к тем, кто голосует в три силы за тех, кто идет на выборы, озвучивая идеи вражды и ненависти в отношении моего дома, то есть идеи явно ненавистнические – я считаю, что я вправе задать вопрос: почему? И потом поискать такое решение, чтобы быть врагом моего дома было невыгодно или хотя бы не так комфортно. Потенциально наказуемо, что ли. Я полагаю, если кто-то грозиться меня убить, и он сможет применить оружие, если такое право ему дадут, к примеру, 12 человек, и эти 12 все как один голосуют за предоставление ему такого права, зная о его угрозах в мой адрес и исходя из этого знания, то я полагаю, что эта дюжина меня не любит и желает мне зла. И нужно защищаться. И сделать так, чтобы минимизировать в глазах возможного убийцы и этих двенадцати привлекательность покушения на мою жизнь. Сделать так, чтобы они заранее чувствовали ответственность за тот карт-бланш, что они дают преступнику и просчитывали возможные последствия на будущее. Проще говоря – были адекватны. Я хочу, чтобы при принятии решений они больше думали и взвешивали...

Я сильно утомил, если не сказать, разозлил и декана, и даже плоского человечка. Последний кисло ухмылялся; откинувшись на стуле, он комкал галстук.

– Допустим, – пробормотал декан. – Но согласитесь, решать все это должно государство, наша власть.

Чувствовалось, что ласковый отцовский взгляд портретного мэра жжет ему спину.

– В этом-то и беда. Пока государство не будет брать на себя функцию защиты, будут расти оскорбленные, националисты, террористы. Когда человек обижен, и никто не наказал обидчика, он берет на себя право, нереализованное государством. Все просто.

– А вы лично оскорблены? – спросил плоский.

– Да.

Плоский кивнул декану, и тот со вздохом объявил мне об отчислении. Мол, у них дом терпимости и деликатности, а мое отношение, мировоззрение, гражданская позиция и мысли не соответствуют институту. К тому же, мои сокурсники говорят о некой общей моей агрессивности, отчужденности и странности. Меня больше не задерживали, и я вышел. Милиционер предлагал поставить меня на учет, как латентного психа. Хорошо, что не как латентного пидораса.

***

На Тверской от милиции и внутренних войск рябило в глазах. Начиная от Охотного, они стояли сплошным коридором, с двух сторон. Обычной милиции в этом оцеплении почти что не было. Спецназ в бронежилетах, с защитными щитками, как будто готовился к небольшой уличной войне, со стрельбой и взрывами. Можно было решить, что случилось вооруженное восстание, если не знать, что восставать-то особо некому. Машины перекрыли Тверскую – там, где заканчивалась одна, начиналась другая. Я с интересом изучал водомет, который раньше видел только по телику.

Навстречу мне шли камуфлированные патрули, в боевой выкладке. Гуляющие, особо не беспокоясь обо всем этом, ели мороженное, пили пиво, заходили в бутики. Сведения у прохожих были самые разные. Кто-то говорил, что «Яблоко» разгоняют, кто-то – «лимоновцев». Обвиняли даже «зеленых». Никто не знал в чем дело, а меня это мало волновало.

В боковом отделе рюкзака ждал обмотанный изолентой пистолет. У гостиницы я планировал выследить болельщиков. Они должны быть одеты в национальные цвета Эстонии. Выкурив полпачки, я дождался момента, когда из стеклянных дверей мимо охраняемого турникета, за которым маячил рослый страж, выйдет процессия болельщиков.

Я должен был быть уверен, что это простой болельщик, а не футболист. Я не хотел, чтобы при просмотре новостей кто-нибудь вроде меня сказал: «Э, у них что, есть футбольная команда?». Это сняло бы эффект трагизма. Вот, наконец, он вышел – футболистов с таким животом не бывает. В дурацкой бейсболке, в спортивных шароварах, в кроссовках. На вид – лет тридцать. Мне понравилось, что с толстого пальца свешивался перстень, а обручального кольца на руке не было и в помине. Такой довольный жизнью увалень, слегка подшофе. По пути у киоска он купил еще немецкого пива. Он вскрыл банку, хихикнул и облизал языком выступившую пену. Потом долго стоял перед памятником Долгорукому, которого как мухи облепили милиционеры, и его пузо вздыхало о чем-то своем. Возможно о сильной руке или же о кровожадности соседей к своим «подданным» (здесь он не ошибался). Я потратил на него пару часов. Он довольно бесцельно шлялся по центру и часто улыбался. Ел всякую дрянь вроде хот-догов, капая майонезом на асфальт. Потом он направился к палатке с прессой и купил «Досуг». Выбрал местечко поближе и неторопливо двинулся туда.

Ему попались наши болельщики, и он напрягся. Ребята сказали, что зря он приехал – сегодня покажут по «спорту» игру 12-ой и 13-ой команды английского чемпионата, и никто не включит первый канал с тягомотиной на рыхлом поле. Эстонец тут же надулся за свою страну. Дойдя до клуба, он натолкнулся на дресс-контроль и был развернут восвояси.

Я запомнил это место. И знал, что сюда он вернется разодетый.

Проводив его до гостиницы, я зашел в спорт-бар напротив, огромные окна которого выходили на гостиницу.

***

Я заказал «Паулайнер», включил плеер и уставился в экран. Там на ухоженном газоне бегали человечки. Было бы здорово оказаться где-нибудь на зеленой траве, подальше от города, и подремать.

Через часок в ушах прервалась музыка, и пошла тихая речь.

«Неизмерима наша глубоко укоренившаяся привязанность к существованию всех вещей, суть которых мы пытаемся понять при помощи слов. Например, она существует к признакам индивидуальности, причинной обусловленности, понятию бытия и не-бытия, различению рождения и не-рождения, угасания и не…».

Я посмотрел за соседний столик, думая, что говорят именно там.

«Привязанность к самому различению, от которого столь зависимы философы…

Упорно привязываясь к различениям, невежды и глупцы продолжают бесконечное различение. Они – словно шелковичные черви; зачарованные нитью различения и привязанности, они не только опутываются сами, но и опутывают ею других. Но в действительности нет никаких признаков цепкой привязанности или отчужденности.

Как можно видеть, все вещи пребывают в единстве, в котором не выявляется никакого различия…

Поскольку это так, нет никого, кто бы находился в зависимости или кто был бы свободен, за исключением тех, кто по причине своей развращенной мудрости признает зависимость или освобождение…нет того, чем можно было бы овладеть».

И тут я услышал знакомый девчачий голос, цитировавший:

«…житель однажды утром взглянул в зеркало и увидел в нем прелестное лицо. Он подумал, что его собственное лицо исчезло, и сошел с ума. Пока мы цепляемся за глупое противопоставление, как за абсолютную ценность, мир перед нашим взором переворачивается. Подлинно ярким и прелестным лицом обладает каждый из нас, но оно видно только тогда, когда мы осознаем, что его отражение внутри нас самих».

Наконец, я понял. Знакомая, что скачивала мне из Инета редкую музыку, не удержалась и записала еще и аудио-лекцию. Я хотел перевернуть колесико на «выключить», но промахнулся и попал на выпуск новостей.

Говорили, что накануне годовщины войны будет произведен демонтаж памятника, его распилят ночью, словно воры, раскопают могилы и вывезут. Ожидается, конечно, гневная реакция России, но на него ответят общеевропейской солидарностью. Получалась такая вещь. Есть Европа, а есть живущие в ней второсортные не европейцы, русские. Тоже своего рода «негры». Я почувствовал еще большее родство с другими «неграми», зачумленными в Эстонии. По сути, у нас нет никого, кроме друг друга – и наша общность важнее всего.

Я заказал сто грамм текилы, лайма и, быстро покончив с этим, покинул бар. Из отеля, тем временем, вышел болельщик и, чихнув от московской пыли, побрел в кабак. Он успел принарядиться – надел сносный плащ, толстовку, брюки и туфли. И стал даже как-то менее расхлябан; видно в первый свой выход он был удивлен требовательностью варваров. Мы вместе зашли в бар. Выглядел я -->достаточно мажорно – фейсконтрольно, другими словами, потому прошел легко.

Я попал на удивление в приличное место, где выступали обычно инди-группы с живым звуком. «Сегодня будут играть молодые пост-панкеры», – сказали мне.

– У-у-у, – понимающе протянул я. Мне подмигнули.

Всё шло славно.

Я заказал дорогущий коктейль у бармена, сделав вид, что ничего не знаю о составляющих. Он мне объяснил и добавил: «Вкус зависит от…бармена». Я дал ему щедрые чаевые; шейкер тут же взлетел в воздух.

– И знакомство с девушкой зависит от бармена, – тихо добавил он.

И когда подошла одинокая милая девчушка, он, давая ей коктейль, был бесконечно со мной любезен, говоря, какой я потрясающе деликатный и щедрый молодой человек. А когда завязался разговор между мной и девушкой, сразу исчез.

Болельщик заказывал уже второе пиво и хохлился всё больше и больше. Живот был положен на стол, на котором стояла огромная несколько этажная тарелка с пустыми устричными ракушками. Смотря на него, я вспоминал… Маугли. После того как зверь нарушил звериный закон и убил человека, люди пришли в лес, чтобы мстить. Я был уверен, что человеческий закон, обычай, что угодно, нарушен именно сейчас, когда стало ясно о будущем памятника. Я просто знал, ничего сакрального кроме смерти и памяти у человека в общем-то не осталось – да и если вспомнить главное чудо у чуваков, верящих в Христа, на которое никак не влияют чуваки, которые не верят, то и 2000 лет назад было именно так. Я думал о скелетах, выкрашенных охрой в красный цвет, о ракушках, лежащих в могилах первобытных людей. О ритуальных погребениях и культе мертвых, взявшего свой отсчет с первого разумного человека.

Болельщик встал и поплелся в туалет. На сцене настраивалась группа. Я решил пойти за ним в следующий раз, а пока послушать. Девушка щебетала что-то об истории этой группы, о том, кого там знает. Я заказал себе виски со льдом и содовой, а ей «Манхеттен». «Как большой», – думал я. И начинал немного завидовать жизни. Обычно это быстро заканчивалось. Объя – 19:45 или 1945.

Увлекшись музыкой, я прослушал композиций пять-шесть. И потом только понял – моего болельщика до сих пор нет на месте. «Неужели он ушел?», – поразился я. И прошел на всякий случай в туалет.

Там его тоже не оказалось. И я уже собирался выйти на улицу, когда заметил, что сортирное окно разбито, а на стене – капли крови. За окном забарабанил град, и сразу стало темно. Ветер задул так, что заглушил концертные басы. Я стал обходить кабинки. Перед одной из них я обнаружил какую-то желтую слизь. Я нагнулся и п– это были тухлые яйца. Я стал искать глазами скорлупу, когда дверь кабинки распахнулась, и на меня навалилось что-то тяжелое. Я опрокинулся на мрамор, радуясь, что здесь не вокзальный зассанный сортир.

Перед моими глазами появилось расплывшееся лицо. Я отпихнул его рукой и почувствовал что-то липкое. Тело откатилось от меня и недвижно легло на живот.

Первое что я увидел – это жир, свисающий с обоих боков и нелепые, вздувшиеся от ветра, как парус, трусы. Болельщик был раздет до белья. Я тронул угреватую спину – по телу прошла судорога.

– Не убивайте, – сказал он гнусавя.

Откуда он узнал, что я собираюсь сделать? Я перевернул его к он закрывал дрожащими руками лицо и весь трясся. Я отвел его руки – нос у него был раскурочен, и скула вспухла, но, в общем, ничего страшного. «Сойдет», – решил я. Вначале я отдал ему плащ, чтобы так не трясся, смыл кровь платком с его лица, посадил туриста спиной к стене –иначе он не держался. И только потом достал пистолет. Тут он снова захныкал. Это становилось невыносимо. Я хотел спросить его: кто он, откуда, является ли гражданином, и за кого голосовал. И почему он выбрал именно эту партию, из-за каких лозунгов.

Я начал спрашивать. Он кротко отвечал, пока мы не дошли до самого интересного.

И тут он закричал: «Да, именно за нее голосовал! Да, мой универмаг спонсировал эти партии! Да, мне нравится их программа! Да, я не люблю вас, вы нас пугаете! Я уже отвечал всё это вашим…

– Что? – переспросил я.

– Да-да, меня уже допрашивали, два в красно-белом, закидали меня яйцами после того, как зачитали приговор их комиссара (это было еще какое-то молодежное движение, Вигдис тут не причем), а потом пришли другие, и после ответов избили и раздели. Эти меня унижали за то, что я эстонец! – он заплакал от злобы. – Потом еще пришли другие, усмехнулись, сказали так сочувственно: «Эстонец», – и забрали одежду и деньги.

В общем, чего тут говорить – вместо двух действий, с помощью которых я хотел привлечь внимание, у меня оставалось лишь одно. Я сел около болельщика и быстро написал несколько строк о том, что это мой маленький бунт и всё такое. Приложил этот рассказ (привет читатель!). Указал причины, подписался, вложил бумагу в карман, где лежал заготовленный паспорт и студенческий – не хотел, чтобы случилось путаница. Вызвал такси, и, вынув деньги из своего бумажника, передал болельщику. Когда я зашел в кабинку, мне позвонили. Это была Вигдис. Она сказала, что они не ходят в коже, и название «комиссары» – не её предложение.

– Важнее другое, – сказала она. – Что мы действуем мирно, но последовательно.

Я открыл ей глаза, что эта их общая возня ни к чему не приведет, и дело прочно, когда под ним струится кровь.

Но лично она, Вигдис, мне очень нравится. Просто как человек. Не как комиссар или там эстонка, не эстонка…

И вот это реально самое важное.

Я положил трубку, улыбаясь, и пока были силы, резко вдавил курок.

33

р serif">

Проголосуйте за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?

322524  2015-03-23 18:17:31 - хорошая книга

323144  2015-04-18 00:16:07 Иван Домбровский - Этот текст следует рассматривать не как литературное упражнение, а как нехитрый артефакт, подтверждающий инфантильность татуированного поколения. В утешение автору отмечу, что взросление у отдельных представителей этого поколения всё же происходит, всё зависит от уровня сообразительности, унаследованного от предков.

323155  2015-04-18 11:55:35 Куклин - Никитину Прочитал с неослабеваемым интересом, хотя и без наслаждения. Повесть серьезная, особенно если бы ее издать в период борьбы за бронзового солжата и активизации эфемерного движения "Наши", стьавшего суммой "их" впоследствии. Очень обидно, что попытка самовозродитьбся некого подобия комсомола этого закончилась так, как написали вы. В целом, книга у вас получилась, воремя вы свое описали. Недостаток лишь в первой главе - рахловата по композиции, после нее надо стараться вчитываться несколько страниц, чтобы, в конце концов, уяснить, что перед нами - фото современного поколения россиян. К Концу напряжение достигает аппогея и, к сожалению, заканчивается смертью маломотивированной. Автору надоел сюжет, автор не знает, как закончить произведение - и находит выход в самоубийстве давно читателем ожидаемом. Ибо тут причиной служит не отчаяние, как у героев Чехова, а наличие писторлета лишь. А ведь перед нами - цепь событийЮ которые потрясают воображение читателя цинизмом современной русской действительности, есть ряд образов весьма нехрестоматийных, но живых и достоверных, есть тиакие фразы, как: "сказал к слову, что трудно приходится, когда оружие есть у каждого урода, а у обычного парня нет", - говорящие об умении молодого писателя иронизировать над метаморфозами окружающей его жизни. Словом, если кратко, то вещь достойная, высокопохвальная, но слегка недоработанная. Я благодарен судьбе и дураку Домбровскому, что мне довелось познакомиться с бюудущим описателем идиотизмов новой России.

323162  2015-04-18 16:53:11 Воложин - На 323144 Только плохо, что этот Домбровский в качестве доказательства инфантильности предложил ВЕСЬ рассказ. Мне пришлось его начать читать. Даже написал статью об этом - http://www.pereplet.ru/volozhin/290.html#290 Тьфу да и только. Потратил время зря. Опять этот Домбровский прав: «инфантильность».

323192  2015-04-20 00:34:04 Владимир Эйснер - Никитину. Не одолел, не серчайте. Не моё.

Copyright (c) "Русский переплет" 2004