Вдруг ярче дорожные знаки,

Нежнее полет стрекозы,

В глазах беспризорной собаки

Яснее хрусталик слезы,

Острей вознесен гладиолус,

Свернулись сухие листы,

и как заблудившийся голос,

Как голос! Зима с высоты.

Здесь рад бывает мне и друг, и брат.

Сестра и братья у меня в Магнитке.

Мне город мил, но город этот - ад.

Из труб выматывает нитки,

и вьет их в разноцветные клубки,

в клубы из дыма, копоти и гари.

Так смраден ад - узлы его крепки,

но и в аду такого не видали.

О, город мой! О, братья и сестра!

Сюда родителей недоля занесла,

иссякла и Магнитная гора...

и в доме мамы нет, и нет тепла.

А кто заедет к вам со стороны,

тот скажет, задыхаясь и скорбя:

"Здесь будто не было конца войны

- Здесь страшен труд! Здесь люди жгут себя!"

х х х

Тонко хрустнул мартовский лед

И румянец на щеки лег,

Налились и припухли губы...

Память, с женщиной не балуй!

Ведь не давешний поцелуй,

Запах леса и волчьей шубы ...

Всю в объятье одно забрал,

Волновался, шумел Урал...

Стала юная елка падать.

Подхватил, на руках понес,

просветлел от счастливых слез...

Тонкий лед, не хрусти, не надо.

Растоптан и размыт покровный путь.

Под замятью мятежной непогоды

на камень преткновенья повернуть:

Все потерять. Погибнуть. Без исхода.

У русского и нет иной судьбы -

себя закласть на муки и печали...

На пересуды робкие толпы,

что у блаженного копеечку отняли,

ответа нет... А главы Покрова

снег оболок. За кисеей туманной

дрожат они, как редкая листва.

Да устоят под ветром окаянным!

х х х

Шли тучи на закат, как волны спелой ржи

Ушел в небытие вчерашний ветер в поле.

О , потрясенная Земля, в своей недоле

О чем задумалась, родная, расскажи!

О том ли нищем, что бредет с клюкой,

о том ли алчном, что не знает горя.

На Запад смотрит он, и с совестью не споря

свой сальный кошелек смакует под рукой.

Смотри, откупорит и опорожнит вмиг

твой пьяный чертолом зеленую бутылку.

Никак не заведет забытую косилку

еще охочий на крестьянский труд старик.

Все ближе подступает ад бетонный,

а люди пришлые язвят твои стерни...

Ужели мы дадим исчислить наши дни

и край попрать - небесный и зеленый!

х х х

Обточенное горлышко сосуда

надел на безымянный палец мне.

И моря цвет, и отсвет изумруда

оно приобрело на глубине.

Сниму его - и слышу шум прибоя,

и звон клинков на корабле,

и клич героя.

Багряные листы, упавшие на плечи -

Порфира осени - святое торжество.

И чувствует душа, вступая в эту встречу,

с багрянородною печальницей родство.

Все непритворно в ней и внятно духу,

спокойно, величаво сложено.

Благоволит и зрению, и слуху.

В дыханье сонных вод отражено.

И помылс так высок у человка...

И Благодать, как рек Иларион,

исполнила всю землю. День от века -

Надеждой, Верой и любовью осенен.

Кинотеатр, метро, ресторан Метрополь.

Двери листали, листали, листали проезжие люди.

Слово КООП бередило уснувшие будни,

Выпали карты и выпал червонный король.

Все заплатили за все - и кровавый буклет

перелистали до самой последней страницы,

Ноздри дразнил дорожающий запах с корицей.

В будущем бред, настоящего, прошлого нет...

Угол сиял, как арбузный разрез или клин,

или клинок, занесенный над мякотью мира,

Мимо чистилища Данте и таинств Шекспира

Не проскользнет тут никто, не пройдет ни один!

Кинотеатр, метро, ресторан Метрополь.

Красный червонец отдам не Газетной Торговке,

а цыганенку, погладив его по головке...

Выпали карты и выпал червонный король.

Как затихнет мучительный говор и ложь

за стеною и рядом, и выше, -

ничего я во сне не увижу...

А разбудит меня -

и на что он похож?

Шум и шелест все ближе и тише.

Тайный снег, да не ты ли мой сон стережешь,

за холодными окнами вея,

словно платье, слетевшее с феи?

Или просто осенняя морось и дрожь

в душу ночи томление сеет?

Эх ты, смутная ночь, и когда ты пройдешь?

Даже медные листья осины

обветшали, как флаги и гимны,

И слетают, слетают за грошиком грош

в шапку нищей земли неповинной.

В октябрьской прели пряный лес. Слетает с губ счастливый возглас:

Ах, что за лес, ах, что за воздух!

Ах, мухомор - красивый бес!

В лесу агония огня -

опавших листьев дух каленый.

Автобус, как большой ребенок,

сигналил, ждал и звал меня.

Дорога в Болдино. Поля,

холмы, скупые перелески,

в багровом зареве земля,

и обелиски, обелиски...

Стоят торжественно и просто,

как ель, береза иль сосна,

горят на обелисках звезды,

что ты наделала, война?

Дорога в Болдино. Бегут

простых заборчиков подзоры

и в изумрудной ряске пруд.

Нарядных домиков уборы:

резной кокошник над крыльцом

не золоченым петушком

увенчан - синим самолетом.

Хозяин, верно, был пилотом...

Деревня. Старая Купавна.

-Ч т о в и м е н и т е б е м о е м ? -

читает Анна Николавна

(Вот ведь совпало как забавно)

Так что же в имени твоем?

Купавна? Лебедь, плавно, пава,

сирень, капель, купель, купава...

Родной язык богат, как осень,

он - из ее оттенков тоже,

а синь между берез и сосен

с высокой музыкою схожа.

Дорога в Болдино. Пусты

поля. Пусты и деревушки.

Окрестных церковок кресты...

Две богомольные старушки

из-под ладошек и платков

глядят, глядят плакучим взглядом.

Да синь кладбищенских крестов

блеснет бесхитростным нарядом.

Дорога в Болдино. Стога

плывут, как медленные танки,

пылают знаки, облака,

рябин рубиновые ранки.

И снова, снова о войне!

Струною строгою Бояна

звучит, звучит, звучит во мне

незаживающая рана.

С перилами под бельевой веревкой,

отягощенной стираной спецовкой,

большой наш и неприбранный балкон

мы превращали вечером в салон

со столиком меж кресел. И звенели

бокалы с золотистым "Ркацители",

стихи и музыка. И голос по соседству,

так непонятно обвиняющий в эстетстве.

Счастливый плен. И охристо-туманный

За старой мельницею рощицы дымок.

И слово "карантин" - звучит так странно,

Снег Черной речки нереален и далек.

И узкою листвой с ветлы склоненной

В лирической глуши усеян пруд,

Под утлою луной уединенной

Легки, как вихрь, стихи его растут,

и девочка, печалью вдохновенною

озарена, как будто Натали,

Читает чистым голосом - нетленное:

о божестве, о счастье, о любви...

Белокудрой веселою ведьмой

заметалась метель меж домов -

разгуляться ей в городе негде.

В дверь стучится. Открою засов.

Самый жалкий и самый пропащий,

вечно пьющий пришел человек:

"Как в метели такой леденящей

коротать отравительный век?

Эх бы, годы сейчас молодые,

тройку.. русских, летящих коней...

удалые мои ... удалые ...

ветер... снег...

Королева!.. налей!

.........................................................

А ты, ведьма седая, не вой."

И уйдет пропадать за пургой.

Безмолвных птиц полет

над тихою рекой.

Как за сердце берет

высокий твой покой!

Твой путь исповедим

и сладок, как тоска.

Забрезжит синий дым

озимого клочка.

Холмы, холмы, холмы,

холодных гор гряда...

И тишь, и глушь зимы,

как будто навсегда.

Она. Знакомая. Тоска.

Та,

что сродни тяжелой скорби,

с глубокой черточкой у рта,

глаз не сомкнет - и до утра

все хмурит лоб и плечи горбит.

Зачем пришла? Уйди! Не стой

И не смотри глазами плача.

Полжизни - словно сон пустой,

А не вернуть полжизни той...

И не прожить ее иначе.

Сгустилась мгла над озером Сапшо,

светились острова, как изумруды,

шел смутно дождь, но было хорошо,

тревожно стало вдруг... от этой смуты.

-Не воздух там, а брага на меду, -

-откроется мне лодочник печальный. -

Там земляника, ландыши в цвету...

-И в лодку! И поплыли в путь недальний.

Поднялся ветер, оводы, слепни

впивались, обжигая, словно пули.

На озере остались мы одни

и к острову быстрее повернули.

Ах, остров! Ах, зеленая мечта!

Срывались ноги с красного обрыва,

а корни обнаженные куста

качались, как в воронке после взрыва.

И взрыв раздался - и зажглась гроза,

и высветила длинную траншею:

войны глядели впалые глаза,

склонила низко голову над ней я.

Цвел ландыш над осколками гранат,

над ним стоял штыка суровый остов,

И, как шинелью неутешный брат,

дождь покрывал покоем смутным остров.

х х х

Там я птицею певчей была.

Был мне друг - дурачок из села.

От дурманящих слов с сеновала

я к нему спозаранок слетала.

Кнутовище держа, как смычок,

на коне меня ждал дурачок.

Мы летели, свистел краснотал,

кнут, как выстрелы, землю хлестал.

И слетела с меня телогрейка,

и алел по степи маков цвет...

Пожалей-ка, село, пожалей-ка!

Что у нас дурачков больше нет.

Эх, не потворствуй, околица, городу.

Как ты была хороша!

Все, что мне смолоду было недорого,

вдруг оценила душа.

Темных три дома стоят заколочены.

Где ты, родимая мать?

Кто это русской землею ворочает,

Реки ворочает вспять?

Что там теперь? Растревожит бессонница...

медлить уже не могу:

Встретит меня молчаливая звонница,

белая в белом снегу.

I

Так тонка эта белая шаль моя, -

Протечет и в кольцо обручальное.

Словно крылья концы ее длинные,

Принимай ее, утро невинное!

Спинке стула под ней не ломиться -

Только сердце мое истомится

по тебе, песнь моя лебединая,

по тебе, ночь моя соловьиная.

II

Ты обнимешь,

и с плеч моих шаль соскользнет.

Заметет наши ноги поземкой.

Поцелую тебя в твой трагический рот ∙

вихрь нас обовьет,

ветер нас унесет

в мир иной -

беспредельный и тонкий...

Нет, не я

Это Зимнее Солнце ждала,

И не я эту шаль зачинала.

Жизнь

вязала ее от узла до узла.

От добра и до зла, от огня до тепла -

Все течет без конца и начала.

х х х

Море срывало кольцо с сердоликом, -

Что ж, не жалею, лови! -

То, что мерцало серебряным бликом,

бликом заветной любви.

В душу впиталась полынная горечь:

вольной мне, воля - беда...

Полно! Смирится и сильное море,

в небе забрезжит звезда.

Тихо раскинется ночи палатка,

красный погаснет закат.

Звезды застынут в холодном порядке.

Что же так чайки кричат!

В той избе полати с лавками,

печка русская жива.

Васса лечит ноги травками,

молвит русские слова:

"Я незнамому зазнобушке

стала верною женой.

Ты уйди, уйди, хворобушка,

дальним лесом-стороной.

Как честным пирком за свадебку,

а жених-то гулевой!

Он к невестушке наладился

да в гулибу с головой!

Ехал в санках разукрашенных,

санки прибыли пусты.

Эх вы, кони! Знайте нашего!

Понесли... А сам в кусты.

Если б то узналось батюшке -

свадьбе этой не бывать.

Да на ум дружкам и сватьюшке

подошло его спасать.

Привели за руки белые,

повенчали при свечах,

и стояла красна дева я

во горючих во слезах.

Понесла нас тройка яркая

к самобраному столу

перестукиваться чарками,

править свадьбу веселу.

Эх, гульба, гульба, гульбина,

Пестрядинный мой платок!

В чужом доме сиротина,

словно в поле колосок...

Каждый год родила. Семеро.

На подходе и восьмой...

С ними я ходила по миру,

муж с хмельною головой.

Не сроднила нас не свадебка,

и ни свечи, ни цветы.

Всех-то выходила, сладила.

Вот и лавки-то пусты!

А одной сидеть тохнешенько,

табурет - четвероног.

Обопрусь, пойду тихохонько

во зеленый-двор - широк.

Вот сижу я у оконца,

кому дело до меня?

И заходит красно солнце,

день да ночь - и нету дня.

Не приедет, видно, Колюшка,

да и Витя не придет.

Ах, почто, скажи мне, солнышко,

Васса старая живет?

А они лежат в могилушке.

Схоронила к Покрову...

Да откуда ж столько силушки -

знать - что двух переживу?

Ходят-ездят только шестеро:

дочки три да три сынка,

А приедут - то-то весело!

Хоть на время, на пока.

Стол накроют белой скатертью,

все про все поговорят.

Распотешат сердце матери,

как споют на старый лад.

"А как давеча упала я ...", -

Говорит сама с собой.

В палисаде мальва алая

все качает головой.

В степь к тебе я в санках еду,

встретимся в пути!

Впереди не видно свету,

ах, повороти!

Закружит, обманет вьюга,

как заворожит!

Не найти следов друг друга,

снег запорошит.

Бьется слабо, словно свечка,

солнце сквозь метель,

Ах, зачем нам эта встреча,

эта канитель!