Знаете ли вы, сколь силен может быть один человек?
Ф. Достоевский

В этом году - 100 лет со дня смерти Достоевского (9 февраля) и 160 - со дня его рождения (11 ноября).

Факт беспримерный: уже десятилетиями неуклонно нарастает всемирное признание Достоевского, и суть дела не в славе, а именно в признании, а точнее - в самой тяге к Достоевскому, в неотразимости, неизбывности, неотложности, главное, поставленных им "последних вопросов". Но вот факт еще более поразительный: за последнюю четверть века самым "горячим", самым актуальным произведением не только Достоевского, но и всей мировой классики оказались "Бесы". Есть сотни высказываний об этом критиков, писателей, художников, политиков, идеологов, просто читателей.

Я начал собирать эти высказывания лет двадцать назад, когда, работая в журнале "Проблемы мира и социализма", предложил тему: "Современность и "Бесы" Достоевского". Разумеется, китайцы были наотрез против (они тогда еще не вышли из редколлегии). Один из них выразился так: "Лучше бы "Бесов" не было... Этот роман никогда не будет переведен на китайский..." Был как раз канун "великой культурной революции "...

Насчет "никогда" - это, конечно, глупая утопия, но пока перевода такого действительно нет. "Лучше бы "Бесов" не было"! Вот проговорка так проговорка, вот оценка так оценка - лучше не скажешь! Для таких - и всего Достоевского и культуры вообще - "лучше бы не было "... Но ведь это еще и самооценка великолепная. Она означает: лучше бы бесовщину (лучше бы нас, бесов) никто не разоблачал. Так что за всей победоносной самоуверенностью авторов таких оценок, за всем их откровенно торжествующим самолюбованием в конце-то концов скрывается просто страх: романа боятся, как огня. Значит, он живет, горит, жжет. Зачем переводить, например, такое: "Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями... Мы всякого гения потушим в младенчестве..." Чем не пункт программы "великой культурной революции"?

1971-й. Б. Сучков: "Роман "Бесы" являет собой анатомию и критику ультралевацкого экстремизма... Таких околореволюционных бесов, как Петр Верховенский, и сейчас хоть пруд пруди среди тех, кто сегодня на Западе и на Востоке крайнюю левизну сделал своим знаменем... "Бесы" - роман о ложных путях общественной борьбы и опасностях, которые несет с собой анархическое бунтарство, лишенное жизнетворческой идеи и любви к человеку".

1973-й. Кэндзабуро Оэ, японский писатель: "Если не рассматривать или оказаться неспособным рассмотреть нынешнюю обстановку... так же глубоко и широко, как рассмотрел нечаевщину Достоевский, то теряется смысл столетия, пройденного человечеством после Достоевского".

1975-й. Г. Фридлендер: "Роман-предостережение..."

1979-й. Ф. Кузнецов: "Этот роман сейчас находится в самом эпицентре современной идейной борьбы миров. Кому, как не нашим исследователям, раскрыть, что и здесь Достоевский, несмотря на все свои противоречия и предвзятости, остался великим реалистом, гуманистом, защитником "униженных и оскорбленных". Кому, как не им, помочь нашим художникам кино создать остроактуальный, исторически точный и высокохудожественный фильм по мотивам этого романа, фильм, противопоставленный всем и всяким антикоммунистическим и левацко-догматическим фальсификациям "Бесов "...".

Январь 1980-го. Я слышал в Кампучии от всех, кто вспоминал или впервые прочел тогда "Бесов" (особенно главу "У наших "): "Не может быть ! Не может быть! Откуда он это знал ?!" Так. говорили десятки людей самых разных национальностей и партий, но одинаково пораженных неслыханной бедой страны и предвидениями Достоевского.

Январь 1981-го. Ю. Трифонов: "Не забудем, что Петр Верховенский бесследно скрылся, чтобы вынырнуть где-нибудь..."

Январь 1981-го. Э. Климов, кинорежиссер: "Нет сегодня в мировой литературе романа современнее "Бесов", Для меня его актуальность больше всего в беспримерном мужестве духа Достоевского: видеть все - и не только не потерять надежду, но еще сильнее укрепиться в ней... А потому и нет сейчас мечты крепче, чем сделать фильм по мотивам этого романа".

Январь 1981-го. В. Тейтельбойм, член Политического руководства Компартии Чили, писатель: "Это роман, понимание которого растет вместе с повзрослением человечества.. . Сегодня "Бесы" являются для меня и настольной политической книгой".

Февраль 1981-го. Ю. Давыдов, писатель : "Я не знаю в мировой литературе другого романа, обладающего такой светлой силой нравственного воздействия и такой грозной силой предупреждения".

Никогда еще не бывало, чтобы одна книга вековой давности так раскалялась, так мощно набирала силу воздействия - из года в год, а сегодня, как никогда прежде, и, похоже, чем дальше, тем больше.

Но при всей важности бесчисленных кратких и, так сказать, оценочных суждений о "Бесах" не забудем о том, что это едва ли не самое противоречивое, самое тенденциозное из произведений Достоевского. Замалчивать или смягчать этот факт нельзя, хотя, как выяснилось, победила и набирает силу именно положительная тенденция противоречий художника.

Если политическая, социальная актуальность "Бесов" сегодня сверхочевидна и общепризнана, то этого еще нельзя сказать о собственно художественной, духовной актуальности романа. Между тем здесь - теснейший переплет самого "низкого" с самым "высоким", "первых" вопросов с "последними". Причем Достоевский не только настаивает на нераздельности, неразрывности всех этих вопросов, но, самое главное, убежден: "последние вопросы" - о смысле, о тайне духовного бытия человека и человечества .  - суть вопросы всех вопросов; убежден, что наступает время, когда нельзя правильно отвечать на "первые", не ставя и не решая "последних", то есть речь идет о необходимости одухотворения политики, о самоубийственной опасности политики бездушной, бездуховной. В конечном счете, по Достоевскому, "идеализм" (в данном случае - от понятия духовного идеала) и есть реальное спасение и даже единственно реальная политика: "Нет, серьезно: что в том благосостоянии, которое достигается ценою неправды и сдирания кож? Что правда для человека, как лица, то пусть остается правдой и для всей нации".

А чту такое бесовщина? Кто такие бесы, по Достоевскому? Только ли те, кого называют ныне ультралевыми, ультраправыми? Конечно, и они тоже, но не только! Иначе мы невероятно сузим проблему, а в сущности, исказим ее. Ведь главным реальным бесом для Достоевского с самого начала была - и навсегда осталась - нажива, буржуазность, "миллион" - "в виде фатума", в виде "закона природы". И сама верховенщина, шигалевщина вообще необъяснима без ненависти к этому главному бесу и без зависти к нему. (Так что эта тема главного беса присутствует в романе, и Михайловский, упрекавший Достоевского в обратном - "Не за тех бесов вы ухватились", - просто ее не заметил, не услышал, не понял . ) Властолюбие, под каким бы флагом оно ни выступало, зависть, "подполье" ("двойничество"), отношение к народу, к "девяти десятым", как к "быдлу", представление о "живой жизни" как о tabula rasa, на которой можно, мол, писать все, что угодно (а на деле можно только резать по живому, писать кровавые письмена, да к тому же чужой кровью), - все это тоже бесовщина. Бесы против бесов, бесы изгоняют бесов - и такой есть вариант, и он-то самый опасный, потому что действительно безысходный: получается все более "дурная бесконечность", когда бесы всех видов нуждаются друг в друге и без конца порождают друг друга... Вспомним ключевое суждение о бесовщине, отданное умирающему Степану Трофимовичу: "... это все язвы, все миазмы, вся нечистота, все бесы и все бесенята, накопившиеся... за века, за века!"

Вокруг "Бесов" за век с лишним тоже накопилось столько всякого, что иногда думаешь: а случись так, будто мы ничего не знали о романе и будто не было никакой истории борьбы вокруг него, и вдруг сейчас, в 1981 году, его обнаружили... О, как бы мы обрадовались и как бы огорчились, что не знали обо всех этих предупреждениях раньше! Как бы впились, вгрызлись в него. Какие бы "золотые страницы" отыскали... Но роман был, был еще 110 лет назад, и все предупреждения были хорошо известны - что же не впивались раньше ? Что же раньше не видели "золотых страниц" ? И история борьбы вокруг "Бесов" была. и никуда от нее не денешься. В том-то и дело, быть может, что роман этот сразу же, с первого дня его рождения, слишком, так сказать, зазлободневили, заземлили, все искали, на чью конкретную "мельницу" льет Достоевский воду (а поводов и причин для этого было предостаточно), и большей частью проглядели, что он в конце концов сумел подняться от злобы (от буквальной злобы) дня до высших, вековечных забот, что работал он "на мельницу" своего народа, России и человечества: спасти и возвысить хотел, вернее, спасти путем возвышения, одухотворения, подвига.

И вдруг такой парадокс: именно этот, самый актуальный, роман исследован слабее других: о нем меньше всего статей , нет ни одной монографии, зато есть горы ходячих предрассудков всякого рода. Один из них - о роли Хроникера в "Бесах".

Горький первый (и очень резко) заговорил об этом незадолго до своей смерти, в 1935 году: "... критика не заметила одного из главных героев - лицо, которое ведет рассказ". Из главных ! В самой постановке намечался и ответ, однако ответ, так сказать, без знака: "плюс" или "минус"? Хотел ли он найти лишний, окончательный аргумент против романа, чтобы поставить и окончательный крест на "Бесах"? Или предчувствовал нечто обнадеживающее в этом образе? Кто знает?

Сегодня ответ на вопрос Горького, ответ определенный и обоснованный, дан нашей наукой . Это, несомненно, серьезное ее достижение. И цель статьи - прежде всего подтвердить правоту такого ответа и привести, если удастся, еще несколько доводов в его пользу.

Интересно, согласился бы с ним сам Горький, будь он сегодня жив? Во всяком случае, мы должны быть благодарны ему за его интуицию. Голос Хроникера наконец-то расслышан, и, оказывается, это весьма существенно изменяет и уточняет наше прежнее восприятие общего тона, лада, "оркестровки" - всей "музыки" романа.

Хроникер этот беспокоил меня давно, но как-то глухо. Вопрос стал, однако, практически неотложным, когда я начал работать над инсценировкой романа: что с ним, с Хроникером, делать? нужен он или нет? какие доводы за, какие - против? в чем его художественный смысл?

"Господин Г-в". Кто помнит эту фигуру? Имя? Приходится проверять: "Антон Лаврентьевич" (назван так всего три раза). "Молодой человек" . Где-то служит, когда - непонятно: все время бегает. В романе выполняет чисто внешнюю, техническую, механическую даже функцию - сшивает события белыми нитками, а нитки эти все время рвутся. Роман держится собственным полем напряжения, живет вопреки Хроникеру. Образ расплывчатый и в то же время невероятно противоречивый, да и никакой это, в сущности, не образ, а так, мерцание. Его безличностный лепет едва слышен среди голосов героев, а чаще всего перебивается и совсем заглушается словом самого Достоевского, который сплошь и рядом великолепно обходится без Хроникера и, похоже, часто просто забывает о нем. Никаких серьезных реальных отношений ни у одного из героев романа к Хроникеру нет. Он везде и нигде. Правда, кольнуло вдруг его признание, что он был влюблен в Лизу ("на мгновение "), кольнуло - и тут же раздражило: бестелесный статист, муляж мертвый... А куда он, кстати, делся? Впрочем, это и неинтересно совсем, особенно ввиду тех грандиозных и зловещих событий, свидетелем которых он оказался и которые для него, обывателя, - как с гуся вода. Незаметно затерялся, стушевался вконец.

Таковы были доводы против (частью мои, частью чужие).

Отсюда следует: "господин Г-в" - художественная неудача, просчет Достоевского, и пора признать это прямо, без обиняков. "Черту надо переступить", "осмелиться надо" (как говорил Раскольников, по другому, правда, поводу).

Однако "смелости" такой почему-то и не хватало.

В произведениях великих мастеров так не бывает, то есть не бывает, чтобы просчет был в самом главном - в сб мом тоне произведения. А кто, как не Хроникер, задает весь тон романа, тон и делающий музыку?

В общем, категорическое "нет" не удовлетворяло, а убедительного "да" не было.

И еще что-то мешало подписаться под безоговорочным "нот". Как будто что-то знал и позабыл.

Чтобы разрешить свои сомнения, я засел перечитывать "Бесов". Но прежде чем рассказать, что из этого вышло, мне придется прервать нить и вернуться далеко назад.

В октябре 1960 года, очутившись впервые на Западе, в Лондоне, я смотрел в маленькой гостинице у Гайд-парка телепередачу - последние известия ...

Я только что прилетел и только что испытал небывалое, нежданное, почти детское и чисто физическое ощущение непостижимой, потрясающей близости всего и вся в нынешнем мире . Это совсем не то, что во время полета, скажем, из Москвы на Урал: расстояние примерно такое же, но ведь тут нет границ - вот в чем, наверное, дело, тут асе свое. А там - другое, там - чужое, там именно границы впечатляют, хотя мы летели а темноте, а их и днем-то сверху не видать (людское все-таки, временное, а не природное изобретение). В темноте летится скорее, и внизу незаметно промелькнуло несколько стран, государств, - -будто пригородные поселки из ночной электрички... Сильные мысли, острые ощущения рождаются нежданно и вмиг, и можно, если захочешь, точно заметить день, час, даже минуту их рождения, И рождаются они, как "выстреливают ": так, как растет, "выстреливает" бамбук разом и целым "куском", Вот тогда, 1 октября, часов в 10 вечера, так и было: разом - "бамбуком" - вырос новый "кусок" мировоззрения, мироощущения, вернее... Едва я успел сообразить, что светлый силуэт справа - Дания (точь-в-точь, как на карте !), а черный провал впереди - Ламанш, как самолет пошел на посадку. Лондон. Аэропорт. Стекло. Высота. Простор. Свет. И гигантский муравейник изящно и причудливо одетых людей. Конечно, мне было радостно, глупо и жутковато, как в детстве на елке в чужой школе, Зрелище было повпечатлительнее "Кристального дворца", где с 1 мая по 1 сентября 1862 года была Первая Всемирная выставка, описанная Достоевским в "Зимних заметках о летних впечатлениях". Я как раз и вез с собой эти "Заметки" в качестве путеводителя, не веря, что могу воочию увидеть места, там описанные.

...На экране давали дикие сцены резни под захлебывающийся механический голос диктора: прямой репортаж с какого-то края света. (Слушая диктора или читая чью-то статью, книгу, мне все чаще хочется узнать, что это за человек говорит или пишет.) А рядом как ни в чем не бывало невозмутимые, бесстрастные бритты . Спокойно поглядывают то на экран, то вокруг, попивают, закусывают, дымят, полистывая толстые-претолстые газеты (я тогда еще таких не видывал), а в газетах - то же самое, все то же самое...

После политических новостей - тоже прямой репортаж со стадиона: футбол. Но как они, невозмутимые, реагировали! Будто именно сию минуту решался вопрос их жизни и смерти... Все это было для меня внове, переживал я все искренне и, так сказать , патетически и литературно: огненные, мол, письмена библейские на стенах, а они ...

Вероятно, это и было навеяно Достоевским. Кстати, тогда именно я и понял то, что давно знал наизусть, но, оказывается, не понимал: как он на Всемирной выставке, в самых высших, горделивых достижениях тогдашнего общества, в его торжестве, в празднике, сумел разглядеть знаки смерти, сумел распознать в ликующей, самодовольной толпе личину главного беса, сумел увидеть его лапы, манипулирующие людьми, как марионетками: "Это какая - то библейская картина, что-то о Вавилоне, какое-то пророчество из апокалипсиса , воочию совершающееся. Вы чувствуете, что много надо вековечного духовного отпора и отрицания, чтоб не поддаться, не подчиниться впечатлению, не поклониться факту и не обоготворить Ваала, то есть не принять существующего за свой идеал" ("Зимние заметки ...").

И еще одно воспоминание. Когда вся Америка (полземли, наверное) смотрела по телевидению, как буквально на ее глазах, по очереди, убивали обоих Кеннеди, убивали Мартина Лютера Кинга, мне примерещилась вдруг такая вот "картинка ": не исключено, что люди могут увидеть в любой момент, на таком же экране, какой-нибудь взрыв ядерный (прямой репортаж) и не догадаются, что это они сами именно и взрываются сию минуту, могут увидеть свою собственную смерть и умрут, не подозревая об этом (так и умрут, так и погибнут "по телевизору", "по прямому репортажу", на глазах у самих себя )... Да что там "могут" - все время слышат, видят, читают репортаж о конце света, о том, насколько тщательно, деловито, буднично идет подготовка , к нему, и нетерпеливо поджидают, что после него будет репортаж со стадиона. ..

Не потеряем нить. Итак, я перечитывал "Бесов", а именно в это время шли беспрерывные сообщения о настоящей лавине ультралевого и ультраправого терроризма в мире - в ФРГ, в Японии, в Италии... Угоны самолетов, захват поездов, взрывы бомб. Чудовищная вспышка массового самоубийства в Гайане. Похищение и убийство Альдо Моро... И как будто все это шло по какому-то дьявольскому расписанию, по графику. Бесовщина, чистая бесовщина.

И без того самый "горячий", самый обжигающий из романов, "Бесы" как будто раскалялись на глазах. Не захочешь - вспомнишь бред Петра Верховенского, ставший явью: "Мы провозгласим разрушение... эта идейка так обаятельна!.. Но надо, надо косточки поразмять. Мы пустим пожары... Мы пустим легенды... Ну-с, и начнется смута! Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал..."

А тут еще вдруг вырвалась в мир правда из Кампучии. И сообщения обо всем этом - каждый день. Сенсационно, лихорадочно, сумбурно. По телевидению, по радио, в газетах...

И вдруг разом вспыхнуло: хроникерски! Вот тут-то я и вспомнил то, что позабыл и что мешало сказать "нет", - старые телевизионные "картинки".

Да, "Бесы" - самое набатное предупреждение о реальном апокалипсисе и самый набатный призыв ему противостоять. Это ясно давно. Но, выходит, произведению, предельно современному по своему "содержанию", Достоевский придал и совершенно современную "форму", впрямую (даже для него небывало) сочетав "библейское", "апокалиптическое" с "газетным", "фельетонным". И недаром в "Бесах" названы (вроде бы пу ходя) "исторические хроники" Шекспира и (совсем уже не пу ходя, а настойчиво) упоминается "Откровение от Иоанна" - тоже ведь своеобразная хроника конца света. Это же как обозначение масштаба в уголке карты: значит, "Бесы" ("провинциальная хроника") и непостижимы вне контекста мировой культуры, вне контекста всемирно-исторического.

Но ведь тогда все становится на свои места, не становится - стояло, только сами не видели. Перед нами - великое художественное открытие, которое не разделимо, конечно, на "содержание" и "форму". Сто с лишним лет назад Достоевский уловил наши ритмы, угадал многие наши беды и рассказал об этом почти на нашем языке, преобразовав сам способ массовой информации (как сказали бы нынче) в художественный метод .

Сегодняшний человек включает транзистор, вертит колесико и чего только не слышит: писк, жужжание, лихорадочные, торжественные, бесстрастные голоса, перебивающие друг друга, голоса из всех стран, на всех языках, обо всем... Как в этих шумах, в этой мировой разноголосице не потерять, поймать, понять суть?.. Достоевский так примерно и слушал, слышал мир, слышал до изобретения радио - и все равно догадался о сути.

С апреля 1867-го Достоевский за границей (поехал на три месяца - пробыл больше четырех лет; вернуться раньше не мог - боялся кредиторов). Тоска по России невыносимая ("точно рыба без воды "). Переписка ее не утоляет - лишь обостряет. И когда он пишет А. Майкову, страстно одобряя его русские былины, - "наивно, как можно наивнее, только чтоб одна любовь к России била горячим ключем", - он здесь, конечно, сильнее всего выражает свои чувства. Все письма его пронизаны, пропитаны, кровоточат этой тоской по России. Газеты - вот буквально единственный свет в окошке. Читает их "до последней строчки" (одни выписывал, другие брал в читальне). Он и всегда-то читал их много и страстно, но сейчас - как никогда. Опаздывают - сам бежит на почту. Задержка на день - просто пытка.

"Получаете ли вы какие-нибудь газеты, читайте ради бога, - пишет он своей юной племяннице. - Нынче нельзя иначе, не для моды, а для того, что видимая связь всех дел, общих и частных, становится все сильнее и явственнее".

Здесь он - мономан: "В каждом нумере газет Вы встречаете отчет о самых действительных фактах и о самых мудреных. Для писателей наших они фантастичны; да они ведь и не занимаются ими; а между тем они действительность, потому что они факты".

"ФАКТЫ! Как можно больше фактов !.."

"Факты. Проходят мимо. Не замечают. Нет граждан , и никто не хочет понатужиться и заставить себя думать и замечать".

"Проследите иной. даже вовсе и не такой яркий. на первый взгляд, факт действительной жизни, - и если только вы в силах и имеете глаз, то найдете в нем глубину, какой нет у Шекспира".

Газеты для Достоевского и были битком набиты фактами шекспировскими, гомеровскими, библейскими, фактами пушкинскими. В этом одна из особенностей его художественного видения, внимания, восприятия. И это ясно осознанный принцип его художественного мировоззрения. Без газет он словно слепнул и глох, без газет немел как художник. Он должен был постоянно слышать голоса "живой жизни", чтобы сказать свое Слово людям, а "живым образом" такого Слова и был для него пушкинский "Пророк".

Эти стихи всегда горели в его душе, всегда спасали, воскрешали его в дни отчаяния, всегда давали ему силы для подвижнического труда его.

Вот все это он, как никто другой, умел и страстно любил (научился) вычитывать, выглядывать, выслушивать в "подробностях текущей действительности", в ежедневных газетах, в обычных разговорах.

Одиночество, долгое одиночество за границей (на исходе был третий год) невероятно обострило и без того острейший слух его.

И вот перед Достоевским такой "факт действительной жизни ": 21 ноября 1869-го, в гроте парка Московской Петровской земледельческой академии Нечаев убивает Иванова . Газеты гудят (хроника, хроника !).

Этот факт и явился как бы кристальном для перенасыщенного впечатлениями сознания Достоевского, который еще в октябре 1867-го писал по поводу анархистов: "И эта-то дрянь волнует несчастный люд работников! Это грустно... И главное огонь и меч - и после того, как все истребится, то тогда, по их мнению, и будет мир".

Факт этот и надо было "проследить", и "проследить" художественно. В нем и надо было найти "глубину, какой нет у Шекспира", услышать "неба содроганье "...

Замысел "Бесов" - конец 1869-го, начало работы - январь 1870-го, первые главы посылаются в "Русский вестник" в октябре.

Бывало раньше и будет потом: Достоевский долго и мучительно бьется над тоном и ладом произведения ("От "Я" или "от Автора?" Чье "Я "?) Несколько месяцев ищет решение в "Преступлении и наказании" (начинает с "Я", с исповеди, заканчивает - "от Автора" и сжигает написанное прежде). Больше полугода ищет в "Подростке" (я насчитал в черновиках около пятидесяти повторений этих вопросов). Но сейчас совершенно иное . Тон "хроники", лад рассказа взяты сразу, взяты удивительно свободно и "натурально" как нечто само собой разумеющееся, и никаких следов колебаний (судя по черновикам) на этот счет нет. Сразу от "Я" и сразу от "Я" Хроникера.

18 февраля 1870-го: "Хроникер... Все рассказом - самым простым и сжатым. Из губернской хроники. Систему же я принял ХРОНИКИ".

26 февраля: "РАССКАЗОМ отлично выйдет без малейшей шероховатости. Главное - хроника".

Этот тон был взят фактически еще в январе, с первого же слова.

Все подсказывало, все стимулировало, все подтверждало точность выбора.

Работа в самом разгаре, как вспыхивает (июль 1870-го) франко-прусская война, потрясшая Европу. Война и в газетах.

Только начинается публикация романа (январь 1871-го), как в марте - мае Парижская коммуна, потрясшая мир. Газеты неистовствуют.

Печатание "Бесов" идет полным ходом, когда Достоевский возвращается, наконец, в Россию (8 июля 1871-го), а в Петербурге только что (1 июля) начался первый в истории России открытый политический процесс - как раз над нечаевцами, и всем газетам разрешено освещать процесс. Что тогда творилось! Никогда еще грамотная, образованная Россия не читала газеты с таким кровным интересом. В каждой распивочной, вокруг каждого грамотея - толпа. А слухи, слухи, толки, споры - во всех слоях, а особенно в молодежи, среди студентов...

Гул газет. Голоса газет... И Достоевский словно "настраивается" на эти голоса, на эти "волны", "частоты", словно "подключается" к ним, "включается" в них, - слушает, слушает их, чтобы и сказать на этом новом горячем языке свое Слово, сказать его, в первую очередь, молодому тогдашнему читателю.

"Ни Нечаева, ни Иванова, ни обстоятельств того убийства я не знал и совсем не знаю, кроме как из газет. Да если б и знал, то не стал бы копировать. Я только беру совершившийся факт. Моя фантазия может в высшей степени разниться с бывшей действительностью.. ."

Все это относится и к самой хроникальной "форме" романа.

Хроникер не профессиональный репортер, но очень близок к нему и в этом смысле оказывается фигурой типичнейшей, а чем дальше, тем больше: сколько их сейчас, "хроникеров"? - армия, миллионы же многие...

В "господине Г-ве" я есть как раз черты той необходимой и неизбежной личной отстраненности, механичности даже, которая является способом (и самозащитой) профессиональной хроникерской работы.

Но в Хроникере есть и другая ипостась типичности, может быть, еще более важная, связанная уже не с его, так сказать, "профессиональным уклоном", а с личностью.

Дело в том, что даже сама неопределенность Хроникера была исторически точной и вполне типичной (и типичность эта с каждым новым поколением заново и воспроизводится). Сколько таких "хроникеров", сколько таких "молодых людей", "русских мальчиков" было в ту пору в России! Они метались в противоречиях, ко всему прислушивались, приглядывались, спорили, острили, вели записки, дневники. Они еще ни к чему не "прилепились", но уже начинали понимать, что "прилепиться" придется. Точь-в-точь, как Хроникер.

Достоевский прекрасно знал их и раньше (знал и по себе, юному), ими он больше всего интересовался - "молодыми месяцами", по выражению И. Гончарова, который, напротив, принципиально отказывался их "штудировать" (дескать, рано еще). Достоевский же страшно боялся проглядеть какую-нибудь "фазу" роста этих "месяцев", И боязнь эта была особенно сильной именно в то время, в его далеком и долгом зарубежном одиночестве.

И можно представить себе, чту означал для него каждый живой человек, каждый живой голос из России. А если это русский студент, да к тому же человек близкий, родной? Из него можно выпытать все-все, даже такое, о чем он и сам не подозревает. Достоевский ведь был и гениальным вопрошателем и слушателем, мастером задавать вопросы и получать ответы.

В октябре 1869-го в Дрезден приезжает брат его жены, Анны Григорьевны, двадцатилетний И. Г. Сниткин, слушатель Московской Петровской земледельческой академии. Такой человек, в такое время, в таком далеке - настоящий подарок судьбы.

Анна Григорьевна вспоминает: "На возникновение новой темы повлиял приезд моего брата. Дело в том, что Федор Михайлович, читавший разные иностранные газеты, пришел к заключению, что в Петровской земледельческой академии в самом непродолжительном времени возникнут политические волнения. Опасаясь, что мой брат по молодости и бесхарактерности может принять в них деятельное участие, муж уговорил мою мать (приехавшую к Достоевским весной 1868-го. - Ю. К.) вызвать сына погостить у нас в Дрездене... Федор Михайлович, всегда симпатизировавший брату, интересовался его занятиями, его знакомствами и вообще бытом и настроением студенческого мира. Брат мой подробно и с увлечением рассказывал. Тут-то и возникла у Федора Михайловича мысль (явное преувеличение. - Ю. К.) в одной из своих повестей изобразить тогдашнее политическое движение и одним из главных героев взять студента Иванова (под фамилией Шатова), впоследствии убитого Нечаевым, О студенте Иванове мой брат говорил как об умном и выдающемся по своему твердому характеру человеке и коренным образом изменившем свои прежние убеждения. И как глубоко был потрясен мой муж, узнав потом из газет об убийстве студента Иванова, к которому он чувствовал искреннюю привязанность".

Здесь есть серьезные неточности (я их сейчас опускаю). Но они не должны заслонить главное, несомненное, а именно: сам факт приезда И. Г. Сниткина, сам факт его рассказов - факт, имевший для Достоевского значение чрезвычайное. С какой жадностью, с каким вдохновенным вниманием должен был он слушать юношу, угадывать в его интонациях отзвуки гула молодой России: в чем их смысл? что значит этот гул? что он сулит?

И действительно, как поразятся все они там, в Дрездене, когда узнают через месяц, что Иванов, о котором только что так живо и страстно говорили, убит. Выходит, предчувствия не обманули. Приезд И. Г. Сниткина и в самом деле оказался, может быть, спасением для него. Кто знает, как обернулась бы его судьба, останься он в Москве, в своей академии?. .

Есть еще одно ценнейшее свидетельство - самого Достоевского. Он писал 10 апреля 1871-го из Дрездена: "С Ив. Григорьевичем мы прожили здесь весь прошлый год; я видел его каждый день". - Весь прошлый год; Достоевский писал "Бесов", писал и - "каждый день" встречался с И. Г. Сниткиным! И дальше: "Как он ни молод, но в нем уже и теперь ясно виден будущий честный, твердый, дельный человек. Он, конечно, слишком наивного , увлекающегося благородства, но на вещи он уже и теперь смотрит ясно и рассудительно и безрассудства не сделает... Тут чистота сердца и невинность первоначальные. .."

Не следует ли из всего этого, что Иван Григорьевич и явился живым прототипом Хроникера (во всяком случае, одним из прототипов) ? Ведь реально-то он и был хроникером (буквальным!) для Достоевского. И не во время ли его ежедневных рассказов в Дрездене (в течение года, даже больше), не с его ли живого голоса и был взят, угадан, пойман тон будущего рассказа "господина Г-ва"? Не этот ли голос и был "записан на валик" памяти Достоевского, а потом воспроизведен и, конечно, преобразован? Не этим ли еще обстоятельством и объясняется то, что художник сразу же легко и свободно находит лад и тон романа - "без малейшей шероховатости" ? Наконец, не очевидно ли сходство характеров И. Г. Сниткина и Хроникера? Все сходится здесь на редкость.

"Бывают странные сближения", - сказал Пушкин. И тут как раз все сплелось, все совпало как-то странно и чудно, до неправдоподобности. "Мой пораженный ум", - скажет позже Достоевский именно об убийстве Иванова Нечаевым. А еще нельзя не поразиться и такому совпадению: Достоевский был... Нечаевым - по девичьей фамилии своей матери, Марии Федоровны Нечаевой... Представьте, читатель, что человек с вашей фамилией совершает то, что ныне называют "преступлением века", - даже самая безэмоциональная, чисто рассудочная натура будет чем-то встревожена, задета, не правда ли?

Но вернемся к нашему Хроникеру. Во всяком случае, он типичен в обеих своих ипостасях: и как почти газетный репортер и еще больше как ищущий "русский мальчик".

Кстати, "Бесы" - самый "слуховой", "звуковой", многоинтонационный из романов Достоевского. Его и вспоминаешь "гудящим" (слухи, толки, репортаж). Его и читаешь, будто включил транзистор. Это и объясняется не просто общими особенностями художественного мировоззрения писателя, но и самими конкретными условиями работы над этим произведением: как никакое другое, оно написано с голоса, с голоса газет и живых свидетелей.

"Если зарождается, то еще не тип", - писал И. Гончаров Достоевскому, который и в зарождающемся умел видеть тип и умел из этого создавать тип: "только гениальный писатель или уж очень сильный талант угадывает тип современно и подает его своевременно" (подчеркну: это написано очень вскоре после окончания "Бесов ").

Не угадан ли современно и не подан ли своевременно и тип Хроникера?

"Бесы" - произведение, в котором бьется живое сердце живого человека. И Хроникер не рупор Достоевского. Он "сам по себе".

Слова Хроникера, относящиеся к Степану Трофимовичу, оскорбленному встречей с "Петрушей" и "проклятием" Варвары Петровны, - эти слова много говорят и о самом Хроникере: "Это было глубокое и настоящее уже горе... А ведь настоящее, несомненное горе даже феноменально легкомысленного человека способно иногда сделать солидным и стойким, ну хоть на малое время; мало того, от истинного , настоящего горя даже дураки иногда умнели, тоже, разумеется , на время; это уж свойство такое горя..." Антон Лаврентьевич и сам испытал горе (и какое !), и без горя этого вряд ли было бы вообще понятно, почему он взялся за перо.

"Бестелесный статист "... Перечитайте страницы, где говорится о Лизе. В каждом слове скрыто именно его отношение к ней. Он замечает в ней то, чего никогда бы не заметил равнодушный репортер и что может видеть только влюбленный (безнадежно) и очень ущемленный человек. Чувствуется, как он сдерживается и - не может сдержаться, И какая в его словах боль, какое целомудрие и неумелое еще достоинство. А как он "срывается", как (к собственному удивлению) поднимает голос - почти руку - на "Петрушу". Тут уже сцена: "Это ты, негодяй, все устроил !:" (то есть "устроил", что Лиза оказалась у Ставрогина, и вообще весь скандал на празднике). И дальше о "Петруше": "... рассказывая, он раза два как-то подло и ветрено улыбнулся, вероятно, считая нас уже за вполне обманутых дураков. Но мне было уже не до него; главному факту я верил и выбежал от Юлии Михайловны вне себя. Катастрофа поразила меня в самое сердце. Мне было больно почти до слез; да, может быть, я и плакал. Я совсем не знал, что предпринять... Вся эта ночь с своими почти нелепыми событиями и с страшною "развязкой" наутро мерещится мне до сих пор как безобразный, кошмарный сон и составляет - для меня по крайней мере - самую тяжелую часть моей хроники". Пронзительные строчки. Вот и "мертвый муляж "...

Да, именно через это свое личное отношение, через свою боль и ущемленаость он прежде всего и прозрел.

А случайно ли по имени-отчеству Хроникера называет (то есть именует его, то есть видит в нем личность) только Лиза? И случайно ли "Петруша" "забывает" даже его фамилию? "Гомеопатические дозы", по Достоевскому, самые действенные в искусстве.

Хроникер бездеятелен? Обыватель? В каком смысле? Не вмешивается в события? Но разве не действует он, когда старается все подметить, все разузнать, а главное - все "припомнить и записать"? И не из праздного любопытства. Все бы так бездействовали! У этого "обывателя" есть главное дело и огромное - "Хроника". То-то удивились бы герои романа, узнай, что этот бегающий "молодой человек" способен на такое. А может быть, поразмыслив, кое-что припомнив, и не удивились бы вовсе . Кто из них еще мог это сделать? Разве Липутин, выйди он сухим из воды (мечтал же о своей газете). Но это были бы сплошные миазмы...

Драгоценной (используя частое слово Достоевского) является запись из черновиков к "Бесам" - о Нечаеве (Петре Верховенском) от имени Хроникера: "Как же это назвать? Отвлеченным умом? Умом без почвы и без связей - без нации и необходимого дела? Пусть потрудятся сами читатели".

Но еще, быть может, драгоценнее то, что этих слов в романе нет. Выбросил. Почему? Да именно потому, что весь роман по своему духу, тону и без того есть с самого начала как бы приглашение читателя к дискуссии (В. Туниманов), и чем дальше, тем сильнее. Хроникер "задирает" читателя, все острее "провоцирует" его на спор, заставляет "потрудиться". И то, что вначале воспринимается как приглашение к дискуссии, оказывается вдруг каким-то водоворотом, из которого читатель должен выплывать уже сам.

Вообще по черновикам видно, что объяснения Хроникера, как правило, урезаются. Его позиция выражается больше в самом его тоне, в его интонациях, обертонах (все те же "гомеопатические дозы ").

Но он характеризуется не только словами, которые пишет и произносит, но и сценами, которые замечает, рисует, в которых участвует. "Сценами, а не словами" - эта "памятка" для себя постоянно повторяется Достоевским (в черновиках).

Да, Хроникер не судья, не прокурор, но и не адвокат. Он свидетель, свидетель не навязчивый, но объективный, добросовестный, искренний, а потому и располагающий к доверию, тем более что сохраняет за собой право ошибаться, но зато сознает и обязанность признаваться в ошибках. И при всем при том остается ощущение, что он знает и понимает больше, чем говорит. Есть тайна и в нем самом.

Сочетание предельной объективности (Хроникер сообщает "чистые" факты) с предельной же субъективностью (оценки фактов даны от имени колеблющегося и как бы не авторитетного лица) оказывается чрезвычайно продуктивным художественно: читатель, имея необходимую и точную информацию о событиях, получает и мощный стимул к свободному и полемическому сотворчеству. А это самое главное, потому что живой читатель - все для Достоевского.

Хроникер и стимулирует это сотворчество. Стимулирует и простодушным и ироничным тоном своим. В конце концов он и сам именно благодаря своей "Хронике" сделался (вернее, сделается) активным участником событий: "хроника" и есть это участие. А он, "господин Г-в", едва ли не самый изменившийся и самый изменяющийся (в перспективе) образ романа. У него больше, чем у кого бы то ни было, "степеней свободы". Он больше всех открыт для развития. Его никакая идея не придавила камнем. В отношении к каждой у него просвечивает собственное мнение. Даже по отношению к религии, к "русской идее" нет в нем и намека на какую бы то ни было исступленность. Не будем преувеличивать и степени его неопределенности. Кое в каких - и важнейших - вопросах за него можно ручаться. Есть в нем ядро: недаром он "у наших" либералов побывал, но к "нашим" из "пятерок", к "Петруше" не пристал, не "прилепился" и никогда не "прилепится". А это не так уж мало. Есть в нем и тяга к "предвечным вопросам". Иначе зачем бы он рассказывал о диалогах Ставрогина с Шатовым, с Кирилловым, с Тихоном? Откуда-то догадался о том, чего и знать вроде не мог (стало быть, захотел догадаться). Почему-то вообразил себе такое, о чем прежде не задумывался. И нас это не смущает, мы прочитываем эти страницы как безавторские. Но если вдуматься, то ведь перед нами - важнейшая особенность образа Хроникера (а не "технологический прием "). В этом неожиданном и органическом приобщении его к "предвечным вопросам" - выражение принципиального, так сказать, мировоззренческого демократизма Достоевского, выражение глубоко скрытой, но и глубоко существующей, реальной конгениальности людей, способности их к бесконечному развитию (то есть к взаимопониманию).

Достоевский глубоко чужд и открыто враждебен всякому заигрыванию с читателем, "кармазиновскому" выклянчиванию лавровых венков (всем подольщу - только признайте меня гением) . Зачастую кажется даже, что Достоевский к читателю беспощаден - не только в смысле изображения "непереносимых" сцен, но и в том смысле, что возлагает на него неимоверно тяжкий труд: ничего даром, за каждый проблеск понимания плати этим трудом. В действительности это величайшая вера художника в неизведанные и неисчерпаемые силы читателя-человека, это знание, что силы такие есть, это вера и знание, без которых не мог бы он написать ни строчки: зачем? зачем, если сил таких нет?..

Находят противоречие в том, что Хроникер говорит порой слишком умно для него - вот кому, дескать, даром отдаются глубочайшие мысли. Но как полное устранение автора (Достоевского), так и почти прямое вмешательство его в речь Хроникера одинаково входят в художественный замысел писателя. И повторю: это вовсе не "технологический прием", а мировоззренческий принцип: Достоевский возвращает людям то, что в них же и отыскал, открыл, и о чем сами они не подозревали или позабыли. У него едва ли не каждый герой, самый неприметный, в силах почувствовать, понять, сказать такое, чему мог бы позавидовать кто угодно, хоть сам Достоевский. У него даже Федька Каторжный так говорит о "Петруше": "... я, может, по вторникам да по средам только дурак, а в четверг и умнее его".

В конце концов Достоевский действительно "дарит" Хроникеру "Бесов". Условность? Конечно. Но оправданная же. Такой условности хроникер из "Дядюшкиного сна" не осилил бы, надорвался б, а этот выдерживает, и не просто выдерживает, а переделывает себя и, главное, заставляет "потрудиться самих читателей".

Таким образом, Хроникер оказался сильным художественным противовесом известной предвзятой тенденциозности Достоевского. В немалой степени именно благодаря Хроникеру роман, первоначально задуманный как "памфлет", превратился в "поэму". Хроникер как бы умерил пыл исходной "монологической" установки Достоевского, более того: позволил раскрыть новые возможности "полифонии" (М. Бахтин). Читатель здесь призывается к собственному мнению, к свободе . Вспомним, что на "стыде собственного мнения" людей строил все свои расчеты "Петруша". Вспомним еще такой парадоксальный и чрезвычайно важный факт: именно "Бесы", по признанию самого Достоевского, сблизили его с публикой, особенно с молодежью. Сблизили, несмотря на неприятие романа в целом. Не могло бы этого случиться, если бы в романе не было призыва к свободе суждений, если б роман не развязывал духовную инициативу читателей, если б не доверяли они искренности Достоевского и если б не потрудились, "Сближение" здесь - это не согласие с автором, не поддакивание ему, а свободный открытый диалог .

А теперь представьте, что Хроникера нет и не надо его совсем ("роман живет вопреки Хроникеру "). Нет и не надо Антона Лаврентьевича Г-ва. Не жаль разве, говоря "по человечеству"? Не жаль, с чисто читательской, никакими теориями не искушенной точки зрения?

Но и с позиции критики выясняется, что Хроникер действительно настоящее художественное открытие. Именно Хроникер - высшей "поэтической", "художественной" волей Достоевского - и создает все поле напряжения романа, поле и незаметное и столь мощное, что в нем удерживаются - не разлетаются - и такие "планеты", такие миры, как Шатов, Кириллов, Ставрогин, Тихон, Хромоножка... И не Антон ли Лаврентьевич как-то незримо, но ощутимо утепляет роман своей личностью, личностью ищущего "русского мальчика", искреннего, с первоначальной чистотой сердца и со все более зреющим, ироничным ( и к себе), благородным умом? Ведь он в конце концов светлый луч (не один он) в почти кромешной тьме... Ведь сам рассказ о бесовщине, рассказ о том, что она может быть, должна быть распознана, понята, изобличена, рассказ, вовлекающий читателя в труднейший процесс такого постижения, - это же и есть начало одоления ее.

Оптимизм в искусстве - когда будят совесть. Пессимизм - когда совесть усыпляется, извращается , забивается, - вот беспросветность.

Хроникер будит совесть.

Он слаб? Противоречив? Конечно, конечно. Ну так ведь никто и не идеализирует его (и он сам прежде всего), никто не возводит на героический пьедестал. Он слаб - есть другие. Он слаб - будьте сильнее, будем сильнее.

"О, если бы можно было переменить прежнее и начать совершенно вновь!" - много раз восклицает Аркадий Долгорукий из "Подростка". Но не этот ли лейтмотив слышится и у господина Г-ва, на глазах которого толпа растерзала Лизу, а он не мог ее спасти?

Аркадий говорит, однако: "Не мог бы я так восклицать, если бы не переменился теперь радикально и не стал совсем другим человеком... я себя не очень щажу и отлично, где надо, аттестую: я хочу выучиться говорить правду... Кончив же записки и дописав последнюю строчку, я вдруг почувствовал, что перевоспитал себя самого, именно процессом припоминания и записывания".

В этих словах - ключ к "Подростку". Это роман не просто о воспитании, как обычно считается, это роман о юношеском самовоспитании, о "самовыделке" .

Но "Я" Подростка выросло из "Я" Хроникера, а потому первый очень помогает понять второго (и наоборот, конечно). Разве припоминающий и записывающий Хроникер - тот же самый господин Г-в, что был три месяца, а тем более несколько лет назад, когда попал в кружок Степана Трофимовича? Разве это не потрясенный человек ? Не слышится ли в его "хронике" мотив пронзительной исповедальности ? Ведь он уже тоже не принимает себя прежнего, он "отлично, где надо, аттестует себя" и "не очень щадит". И мир, и людей, и себя видит он в новом свете. Отсюда ирония, самоирония, отсюда горечь в тоне. И начинает вдруг преследовать наивная мысль: а действительно, какова его дальнейшая судьба?.. Но если так, значит, поверили в него, и ясно, что отныне судьба эта будет связана с "Хроникой" - так же, как судьба Аркадия - с его "Заметками". Писать или не писать? - этот вопрос и стал для них выбором своей судьбы. И оба они сделали наконец этот выбор.

У нашего Хроникера - много литературных предшественников (это тема особая). Но, несомненно, главный из них - Иван Петрович Белкин. Когда-то он тоже служил, а потом - до самой смерти - вспоминал и записывал. Однажды ключница, развешивая белье на чердаке, нашла там старую корзину и втащила ее в комнату Ивана Петровича, радостно восклицая: "Книги! книги!" "Книги!" - повторил Иван Петрович в восторге и бросился к корзине. Там оказались бумаги, исписанные другими Белкиными и положенные Иваном Петровичем в основу "Истории села Горюхина". "История" эта и несколько повестей были изданы. Издателем вызвался быть А. С. Пушкин.

Опять условность, и все? Прекрасная, чуть озорная выдумка гения? Но почему, перечитывая это "изданное", испытываешь какое-то щемящее чувство, связанное именно с Иваном Петровичем? Снова листаешь страницы - его почти нет, несколько "анкетных" штрихов и все, а он есть и почему-то навсегда запал в душу, и даже (вдруг вспоминаешь) с самого детства: очень жалко было "покойного" ...

Нет, Белкин не выдуман, а гениально открыт в "живой жизни". Это образ великий, тип вековечный и опять очень русский, опять очень точно и пророчески угаданный Пушкиным.

Как Пушкин - "издатель" рукописей покойного Ивана Петровича, так и Достоевский - "издатель" многих "записок" и "заметок", в том числе - "провинциальной хроники" Антона Лаврентьевича Г-ва.

Все, в сущности, и началось с Ивана Петровича. Это ведь у него - у первого - развилась "охота к чтению и вообще к занятиям литературным". Это ему принадлежат слова: "Звание литератора всегда казалось для меня самым завидным". И это он принял решение, сыгравшее огромную роль в нашей истории: "Несмотря на все возражения моего рассудка, дерзкая мысль сделаться писателем поминутно приходила мне в голову. Наконец, не будучи более в состоянии противиться влечению природы, я сшил себе толстую тетрадь с твердым намерением наполнить ее чем бы то ни было".

Сколько повестей, сколько историй спрятано и найдено в таких вот корзинах такими вот Белкиными. Эта белкинская корзинка - неиссякаемая сокровищница нашей литературы. Эта толстая самодельная тетрадь - один из чистейших первоистоков ее. Из нее, может, все и вышло. И без "графомании" реальных Белкиных слишком многого лишились бы мы навсегда, да так и не узнали б никогда, чего лишились. (Есть, впрочем, графомания, так сказать, антибелкинская, но это - особь статья.) Без такой "графомании" нет и становления народного сознания. В ней тоже память историческая, надежная совесть народная. Эта "графомания" не что иное, как новая форма фольклора, когда масса людей начала учиться и научилась читать и писать и - наивно и свято - поверила во всемогущество печатного Слова и даже мысли не допускала, что оно может быть лживым. Всегда с первозданной добросовестностью, с тяжеловатой (потом выясняется - драгоценной) обстоятельностью, всегда с этой наивностью, трогательной и смешной, порой хитроватой (" придуряясь"), а иногда вдруг граничащей с гениальностью, они, Белкины, неторопливо писали и пишут историю нашего отечества. Они "припоминают и записывают" и - соответственно - изменяются сами и, может быть (кто этим занимался? кто выяснял ?), может быть, понемножку, незаметно содействуют и общему изменению к лучшему или, по крайней мере, спасают это лучшее, незримо хранят его, как отборный посевной хлеб, хранят, не теряя почему-то никогда надежду на посев и жатву. У них - свое всевидящее око, от которого никто и ничто не укроется, и благодаря оку этому подчас и становится явным такое, что желало бы навсегда остаться тайным. Они тоже "хроникеры" и - побольше бы таких "хроникеров" и в жизни и в литературе нашей.

Я вдруг вспомнил сейчас, как во время войны (тридцать восемь лет назад, в 43-м) мой дядя, приехавший на побывку с фронта, показал мне свой дневник (там была даже поэма, она до сих пор хранится у нас). Высшего образования он не имел, в записях его многое было несуразным, аляповатым, корявым. Но чувство, чувство! Неподдельное, неотразимое, чистое - чистое. "Одна любовь к России била горячим ключом". Любовь и боль за народ. И такие же там были факты - неподдельные, неотразимые . Сколько таких дневников ждут своих "издателей "...

А совсем уж недавно, как раз в тот момент, когда я писал эти страницы, ко мне пришел Друг, историк советского русского крестьянства, пришел счастливый, как ребенок: он только что нашел в каких - то архивах чудом сохранившиеся тетрадки с описанием быта, обрядов, всей жизни северных деревень двадцатых годов ... Белкины! Белкины!

Достоевский первый понял гениально простую идею Пушкина и гениально просто, пушкински же, ее выразил : "... в повестях Белкина важнее всего сам Белкин..."

Увидеть в Белкине главное лицо на четырех страничках "От издателя" - никакой особой сообразительности не надо. Но то, что он, Белкин, не менее, а еще более важен (несравненно важнее!) там, где его вроде бы и нет совсем, - вот мысль, вот открытие! "Выстрел", "Метель", "Гробовщик", "Станционный смотритель", "Барышня-крестьянка" - в повестях этих, за повестями этими прежде всего, больше всего чувствуется образ и тип, характер и дух Ивана Петровича Белкина - его отбор, его слух, его тон, его "поле". Без Белкина повести эти немыслимы так же, как немыслима "Капитанская дочка" без Гринева, при всей разности их жанровых ролей (но уж "Пиковую даму" Пушкин взял себе).

"Повести Белкина" и значат: Белкин может услышать и записать такое. Повести эти - поэма Пушкина о безграничных возможностях "малого" человека, о неисчерпанных, неисчерпаемых богатствах его души. Пушкин потому, для того и перевоплотился в Белкина, чтобы рассказать об этом Белкиным (и всем), чтобы они поверили в себя (и все поверили). Но он мог сделать это лишь потому, что это есть в живых, реальных Белкиных, и потому лишь, что они ему - родны .

Достоевский осознанно поставил перед собой задачу художественного развития гениальной пушкинской идеи. Приведенные слова - из черновиков к "Подростку". Вот их более конкретный контекст: "... как в повестях Белкина важнее всего сам Белкин, так и тут прежде всего обрисовывается подросток".

В "Подростке" Достоевский решил эту задачу, однако начал ее решать еще в "Бесах" (и даже раньше: Горянчиков, например в "Записках из Мертвого дома ").

Конечно, я не отождествляю Хроникера ни с Иваном Петровичем, ни с Аркадием Долгоруким. Я только о том, что в лучах "Подростка" и "Повестей Белкина" Хроникер видится перспективнее, и о том еще, что с определенной точки зрения - Антон Лаврентьевич не просто "из главных" героев, а даже - "важнее всего" здесь, в "Бесах ": без него и "Бесов" бы не было. Если уж "малые сии" начинают понимать, изобличать бесовщину, значит, не все потеряно. Но об этом - позже.

А сейчас еще об одной нити, связующей Хроникера с Белкиным, на этот раз - с Белкиным как автором "Истории села Горюхина": "Страна, по имени столицы своей Горюхиным называемая, занимает на земном шаре более 240 десятин. Число жителей простирается до 63 душ. К востоку примыкает она и диким, необитаемым местам, к непроходимому болоту, где произрастает одна клюква, где раздается лишь однообразное кваканье лягушек и где суеверное предание предполагает быть обиталищу некоего беса.

NВ Сие болото и называется Бесовским. Рассказывают, будто одна полоумная пастушка стерегла стадо свиней недалече от сего удаленного места. Она сделалась беременною и никак не могла удовлетворительно объяснить сего случая. Глас народный обвинил болотного беса, но сия сказка недостойна внимания историка и после Нибура непростительно было бы тому верить".

Антон Лаврентьевич и здесь - прямой потомок Ивана Петровича. Вспомним еще из Белкина: "Быть судиею, наблюдателем и пророком веков и народов казалось мне высшей степенью, доступной для писателя. Но какую историю мог я написать с моей жалкой образованностью, где бы не предупредили меня многоученые, добросовестные мужи ? Камой род истории не истощен уже ими ? Стану ль писать историю всемирную - но разве не существует уже бессмертный труд аббата Милота? Обращусь ли к истории отечественной, что скажу я после Татищева, Болотина и Голикова? Я думал об истории меньшего объема, напр. об истории губернского нашего города; но и тут сколько препятствий для меня неодолимых !.." Вот тут-то и попала к нему старая корзина...

Антону Лаврентьевичу и суждено было стать Хроникером событий в одном губернском городе, превратившемся в "Бесовское болото". И он, господин Г-в, не убоялся того, что, дескать, "сказки" этого болота недостойны внимания историка и что после Нибура непростительно было бы им верить .

Давно замечено, что за крайне редким исключением все произведения Достоевского - это "записки", "заметки" разных лиц, причем, как правило, "записки" и "заметки" о только что случившихся событиях. Эти разные лица тоже герои, и очень часто "из главных", и все они - писатели, писатели-хроникеры. Более того: и "внутри" произведений Достоевского - множество "писателей" (авторов писем, статей, книг, исповедей, житий, поэм - от Макара Девушкина до Ивана Карамазова и Зосимы). И в то же время его главные герои - почти всегда читатели, и "круг чтения" - тоже важнейшая их личностная, мировоззренческая характеристика. Пожалуй, ни у кого, кроме Достоевского, герои так много не пишут и не читают, так много не говорят и не слушают, то есть ни у кого Слово, услышанное и прочитанное, написанное и сказанное, даже промолчанное (но угаданное), не играет такой всевладычествующей роли, не имеет такой животворящей или убийственной силы. Поистине: вначале было Слово.

Все это, очевидно, кровно связано с давней русской православно-фольклорной традицией отношения к Слову, с особой миссией писателя в тогдашней России и с особым же отношением к Слову самого Достоевского: "Слово, слово - великое дело!" Не было для него (как и для Пушкина) большей беды, большей вины и большего зла, чем язык "грешный, празднословный и лукавый". И не было подвига выше, чем услышать, воплотить в себе и отдать людям Слово правды (пушкинский "Пророк "!). А потому "писательство" и есть для него образ такого воплощения, это и есть правдоискательство и подвижничество. И в этом смысле можно сказать даже так: из каждого своего читателя Достоевский и стремится (в идеале) сотворить писателя. Речь, конечно, не о профессии - о пророческой искре в человеке.

Вот начало самовыделки.

"Свет надо переделать, начнем с себя... Моя мысль. что мир надо переделать, но что первый шаг в том, чтоб начать непременно с себя". А начало и есть - Слово правды о себе .

"... я хочу выучиться говорить правду" (правду о самом себе прежде всего).

"... перевоспитал себя самого именно процессом припоминания и записывания".

Это же не что иное, как "перевод" именно пушкинского "Пророка" на язык "суровой прозы". Все произведения Достоевского, в сущности, и есть такой "перевод". Почти о каждом его главном герое можно сказать: "Духовной жаждою томим..." Но до могучего светоносного финала "Пророка" его героям еще далеко. Разве лишь "Смешной человек" добрался до этого финала, остальные лишь идут к нему, но искра пророческая есть во многих, есть она и в Хроникере и в Подростке.

"Знаете ли вы, сколь может быть силен один человек?" - слова эти не только о Шекспире и Галилее, они не только для гениев: они для каждого, в ком не погасла еще эта искра "живой жизни".

У Достоевского ведь вообще не столько человек зависит от мира, сколько мир - от человека.

"Среда заела - неужто избавляет от долга?"

Зачем Хроникер в "Бесах"? Затем еще, что он противостоит бесам. Затем, что судьба человечества еще зависит от людей, от каждого из них. И даже чем "меньше" человек вначале, чем слабее он кажется, тем ценнее, спасительнее его прозрение. И вот ведь какой "силлогизм" - не формально-логический, а социальный, духовный, так сказать, "силлогизм" - получается: если Подростку, если Хроникеру действительно под силу такое, что они сделали своими "Записками", если мы верим в это, значит, еще не все, далеко не все потеряно. А может быть, и сам читатель окажется способным стать в свое время Хроникером? В этом и состоит; главный расчет Достоевского - не побоимся здесь этого "рассудочного" слова - оно выражает только одно: самоцель искусства для Достоевского - "найти в человеке человека". А это означает конкретно - выявление человеческого "Я" читателя.

Он, читатель, может как угодно относиться к "Запискам" Хроникера или Подростка, но если он действительно всерьез признал художественную достоверность и убедительность их авторства, то ведь надо признать, что "Записки" эти в своем роде настоящий подвиг (ср. из черновиков к "Подростку ": "Мы хотели подвига; вот тебе подвиг: исповедь "). А тогда придется пойти навстречу одному неотразимому вопросу или убежать от этого вопроса: способен ли он сам, читатель, на такое? В этом-то и состоит скрытый вызов Достоевского читателю и - надежда на его силы (попробуйте, попробуйте, мол, сами!). И без ответа на этот вопрос (хотя бы самому себе) любое согласие или несогласие с авторами "Записок" (и с "главным автором", то есть с самим Достоевским) будет напоминать одобрение или негодование зрителей древнеримских цирков по адресу сражающихся не на жизнь, а на смерть гладиаторов. Без ответа такого любое одобрение или негодование все равно остается нечестным, немужественным, празднословным и лукавым.

Русские великие писатели XIX века были не просто писатели, они "пророки" , не в мистически-религиозном, а в чисто-пушкинском смысле слова. Но дело тут не только в писателях, а главное - в каких-то особых (может быть , неповторимых) отношениях между писателем и читателем: отношения эти рассматривались (говоря сегодняшним языком) как проект, модель изменения людей и тем самым мира. Здесь как бы в одной точке пересеклись и великий идеал, и великое свершение, и великая трагическая утопия. Слишком многого хотели от Слова, зато немыслимо, неправдоподобно много дали своим Словом.

Русская литература XIX века взяла на себя миссию небывалую. Но свою часть этой миссии русские писатели выполняли, не щадя себя, нередко надрываясь и падая под небывалой ноше, и все же выполнили сполна. А читатели? Трагедия в том, что, кроме читателей, жаждущих Слова как спасения, было слишком много таких, которые относившись к писателям, как темные крестьяне к спасающим их от холеры врачам (в том же XIX веке, даже в его конце ): боялись и ненавидели их как "отравителей колодцев". Был страшный разрыв между пророческим Словом русской литературы и просто неграмотностью огромной массы народа, непониманием этого Слова большинством читающей публики, ее глухотой, а еще - бездействием, безволием тех, кто, хотя и слышал и понимал Слово и даже восторгался им, но никак не воплощал его в жизнь. Был (и слишком часто осуществлялся) соблазн прожить жизнь, "не выходя на улицу", прожить ее благородно, но книжно, взаперти, исходя красивыми словами, растрачиваясь в "чистых" мечтах и бесконечных разговорах. Есть пословица: "Ума много да вон нейдет". Так бывало и с благородством и с мужеством: было много - да вон часто не выходило .

И все же Достоевский никогда не терял надежду: "Но пуще всего не запугивайте себя сами, не говорите: "один в поле не воин" и пр. Всякой, кто искренно захотел истины, тот уже страшно силен. Не подражайте тоже некоторым фразерам, которые говорят ...: "Не дают ничего делать..." Все это фразеры и герои поэм дурного тона, рисующиеся собою лентяи. Кто хочет приносить пользу, тот и с буквально связанными руками может сделать бездну добра".

Конечно, он прекрасно понимал, что ни от каких проповедей глупцы не становятся умнее, а подлецы честнее, что никакая книжка не в силах переделать человека и мир. И в то же время он опять-таки не мог бы написать ни строчки, если б не верил в силу Слова и в открытость душ для этого Слова. Поэтому и писал он каждый раз так, будто от написанного им зависит все, все - вся судьба человечества. Поэтому и трепетно ждал встречи своей книги с будущим читателем как начала перестройки мира, если "потрудятся сами читатели "...

Б. Пастернак:

Но у Достоевского таким "Римом" является уже юность, даже ранняя юность (характерно: его главные герои становятся все моложе, от романа к роману). Из каждого своего читателя (особенно юного) он и стремится сотворить не просто писателя, а именно - Хроникера "текущих событий ": спасительная выделка и самовыделка человека (и человечества) должна происходить не где-то когда-то, а здесь и сейчас. Иначе поздно будет. Иначе останется одно - кричать вместе с героем "Кроткой ": "Пять минут всего, всего только пять минут опоздал!.. Опоздал!!! Говорят, солнце живит вселенную. Взойдет солнце и - посмотрите на него, разве оно не мертвец ?.."  - Это же и есть рассказ о судьбе человечества через судьбу человека. Это же и есть призыв - не опоздать.

И если человек не станет Хроникером собственного спасения ("Бесы", "Подросток", "Сон смешного человека "), то ему в лучшем случае остается быть Хроникером только собственной гибели ("Записки из подполья", "Кроткая ").

Есть еще один способ понять: зачем Хроникер в "Бесах"? А чту если "вытащить" Петра Степановича Верховенского из романа и представить себе: как бы он отнесся к Хроникеру, к "Бесам" и к самому Достоевскому? Допущение, конечно, фантастическое, выходящее за рамки "чистого" литературоведения. Оно может показаться "недопустимым", "некорректным ": произойдет, дескать, "путаница" образов с живыми людьми, искусства - с действительностью. Конечно, произойдет, но попробуем.

У кого могут быть малейшие сомнения в том, что бы сделал "Петруша" с Хроникером, будь на то его полная воля и прослышь он о "хронике" во время ее написания или после? Вспомнил бы и фамилию, и имя, и отчество. Спровадил бы туда, куда спровадил Шатова. Не на ветер же кидал слова: "Еще много тысяч предстоит Шатовых". Заклеймил бы "продавшимся", "купленным", "предателем", "шпионом" и пр., и пр. Да, Хроникер слаб. Но что ж его, слабого, так боятся "сильные"? Что ж шарахаются от него такие "смелые", как "Петруша "?.. "Высшая мера", которую применил бы "Петруша" к Хроникеру, есть и высшая оценка Хроникера.

А с какой кривой улыбочкой, с какой жалкой трусостью, с какой лютой ненавистью читал бы он роман. Вообще-то он сам признается, что читает мало, но это прочел бы! Правда, спохватившись, нашел бы его "реакционным", "клеветническим" и "малохудожественным", нашел бы ложной его "поэтику" ("эстет "!)... Прочел бы и - топтал, топтал исступленно и трусливо, разодрал бы в клочья, сжег бы, боясь разоблачений, боясь увидеть диагноз собственной омерзительной болезни... Что и говорить, "картинка" отвратительная, а все-таки чем-то приятная: изначальной, исконной слабостью зла - вот чем приятная. Достоевский в "Бесах", как Гойя в "Капричос", пусть сначала надрывно, трагически, но затем все саркастичнее, презрительнее - смеется, хохочет над бесами. А этого-то они больше всего и боятся и корчатся при свете, при солнце смеха. Этот смех и есть уже их духовное одоление! Оба же эти произведения - беспощадная сатира на бесовщину.

В "Капричос" 80 листов. В 78 из них - только нечисть, нелюдь, только бесы и бесенята всех видов и разновидностей. Но на двух сам Гойя. На 43-м листе ("Сон разума") Гойя сидит подавленный, поникший, закрыв лицо руками) а над ним и вокруг все та же нечисть. Но на первом Гойя другой: спокойный, суровый, надменный даже, измученный, но победивший. Он спиной обернулся к одоленной бесовщине. Она позади. И перевернув 80-й лист. не забудем вернуться к первому.

Известный портрет Достоевского кисти Перова создан в мае 1872-го, то есть это Достоевский как раз в кульминационный период работы над "Бесами", Достоевский в борьбе с бесами, еще не победивший, но уже одолевающий их.

Что касается вопроса об отношении "Петруши" к Достоевскому (даже к Пушкину), то этот вопрос и ответ на него предусмотрены в самом романе. Ответ и вложен в уста "Петруши ": "Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями..." Точно так же поступили бы они, Верховенские, и с Достоевским и с Пушкиным. И отрезали бы, и выкололи, и побили бы каменьями. А Пушкину припомнили бы Лицей: "Петруша" ведь тоже, как и Ставрогин, учился в пушкинском Лицее. И сам Лицей бы разогнали. И с однокашниками-лицеистами свели бы счеты...

Нет, такое допущение ("вытащить" персонажа из произведения) не "фигура", не ради "элоквенции" это делается, не ради "красного словца" . Еще Салтыков-Щедрин "вытащил" Молчалива и Чацкого из грибоедовской комедии и "втащил" их в реальную жизнь, поставил на равных с реальными людьми, жившими много позже, чем у Грибоедова. И Достоевский делал то же самое, чтобы глубже, яснее, резче выявить смысл литературных и жизненных явлений. Вся его речь о Пушкино в этом смысле "некорректна" и "недопустима", вся она построена на "путанице" между литературой и жизнью. Безо всяких намеков , обиняков, "аллюзий" исследует он, что творят "русские скитальцы" в жизни.

Никакая тут не "путаница". Настоящая путаница - тогда, когда одно от другого (искусство от жизни) отделяют настолько, что можно подумать, будто и не было у Достоевского никаких других забот и целей, кроме как снабдить "чистых" литературоведов "чистым" материалом, чтобы они "разбирали" одни образы, сюжеты, фабулы и проч., с тем, чтобы потом еще лучше "разбирать" другие, третьи и т. д.

У Достоевского - особая художественность. Действительно: "И тут кончается искусство..." Он писал: "... человек, на поверхности земной, не имеет права отвертываться и игнорировать то, что происходит на земле, и есть высшие нравственные причины на то". Он и занимался болезнями социальными, болезнями духа, болезнями смертельно опасными, а не такими, что вроде ветрянки или кори . Социальная чума и холера, рак и сифилис духовный - вот чем он занимался. И уж, конечно, не его профессией было выдавать злокачественную опухоль за какой-нибудь флюс. Нельзя же, физически нельзя, "красиво" писать о Хиросиме. Точно так же и для Достоевского нельзя было, невозможно "красиво" модулировать голосом, когда кричал он о смертельной опасности человеку и роду человеческому. Вот это-то больше всего до нас как-то и "не доходит". Более того, как говорил Герцен: "Всего яростнее восстанут за "рак" наиболее страдающие от него. Это очень глупо, но пора с глупостью считаться как с громадной силой".

Фантастическое допущение о Петре Степановиче как критике совсем не фантастично. Сколько раз оно сбывалось! Сколько раз подобные персонажи сами "выскакивали" из книг (и "вытаскивать" их не надо было), сами "вскакивали" в жизнь и месили ее, и "залезать" обратно, в книги, ни за что не хотели. Вспомним: "Лучше бы "Бесов" не было..." Это и значит: расстрелять Хроникера, сжечь роман, четвертовать Достоевского. Да, убийцы вроде "Петруши" оказываются своеобразными "критиками" и "литературоведами" и по-своему очень даже безошибочными. Вообще многие , очень многие дискуссионные и принципиальные литературоведческие проблемы, в сущности, давным-давно решены, решены способом совсем не литературоведческим, решены в гитлеровских лагерях, в кострах, в "культурных революциях", решены огнем, пулей, мотыгой по голове в качестве решающего аргумента.

"Не за тех бесов вы ухватились..." Воскресни сегодня Михайловский, автор этой фразы, взгляни он, "не отвертываясь", на сегодняшний мир, на тот же Китай, Кампучию, - да неужели не взял бы он своих слов обратно? Есть ли в конце концов более высокий, более точный и решающий критерий истины (в том числе и художественной), чем жизнь и смерть людей, жизнь и смерть рода человеческого ? Или - пусть погибнет мир (от бесов), а формула "Не за тех..." все равно , все равно верна?! За тех! За тех, которые уже извели многие миллионы людей и которые, будь их воля, уподобили бы всю Землю самолету (образ, рожденный ими самими), а человечество - заложнику, угрожая ему гибелью, если не согласится оно на "безграничное повиновение" им, бесам. За тех, которые собираются заменить завтра пластиковые бомбы на атомные и уже не выкрадывать отдельных премьеров и президентов, а разом взрывать парламенты и советы министров - это грозит, к этому идет! За тех, за которых "ухватились" Маркс и Энгельс, Герцен и Щедрин... А еще приходит вдруг такая мысль: воскресить бы всех людей, погибших от бесов, да их и опросить: за тех или не за тех? Им - кому ж еще? - решающее слово. Но их нет, значит, слово это - за нашей памятью о них, за нашей волей ответить на вопрос: сколько же еще миллионов должны угробить бесы, чтобы стали наконец поняты предупреждения нашего великого соотечественника ?

По самому главному критерию - жизни и смерти - роман "Бесы", несмотря на все противоречия и предвзятости, - произведение гениальное. Оно тоже наша национальная гордость и гордость всего человечества. Но, вероятно, мы находимся еще лишь в преддверии понимания всего смысла этого романа, всей его гениальной поэтики. Вот когда рассмотрим "Бесов" в большом контексте русской и мировой литературы, культуры вообще (работа надолго и на многих), когда включим роман в развивающуюся систему образов, символов, знаков - в систему всего языка этой литературы, культуры, - тогда лишь, наверное, приоткроется нам наконец самое тайное, самое пронзительное в нем, тогда поражены будем (и не раз), какие глубокие, крепкие - народные - корни у этого романа, по каким звездам он сориентирован, какая могучая в нем сила животворной, спасительной традиции, традиции вековечного духовного отпора бесовщине , какая прибавка в нем к этой силе и как он начнет расти в нас . Есть свет, есть солнце, есть пушкинское солнце и в нем. Достоевский действительно один из самых мужественных людей в истории человечества, не признающий безвыходных ситуаций ни для себя, ни для людей. Он не только гений предупреждения о смертельных опасностях , но и гений преодоления их, гений выхода, а не тупика. Мог ли он иначе написать такое: "... несмотря на все утраты, я люблю жизнь горячо, люблю жизнь для жизни и, серьезно, все еще собираюсь начать мою жизнь... Вот главная черта моего характера; может быть, и деятельности"? Он написал это 31 января 1873-го, через месяц после окончания "Бесов", еще не "остыв" от романа, написал за пять дней до выхода рассказа "Бобок", - и эта "главная черта" есть и в этих произведениях: они тоже созданы под знаком пушкинского: "Да здравствует солнце, да скроется тьма!" Пора и к "Бесам" отнести слова Достоевского: "Самоуважение нам нужно, наконец, а не самооплевание". И этот роман создан во имя "униженных и оскорбленных", во имя "бедных людей", во имя "девяти десятых ": Достоевский же разоблачает здесь прежде всего антинародность бесов.

В январе прошлого года я побывал в Кампучии (в составе делегации ОСНАА - Организации солидарности народов Азии и Африки).

Утром 4 января наш самолет вылетел из Хошимина (бывш. Сайгон) на Пномпень. Граница была видна! Нет, не столбы пограничные, - в глаза бросалось отличие почти абсолютно геометрической, неправдоподобной правильности рисовых полей Кампучии от естественной неправильности их во Вьетнаме. Мне разъяснили: "Это все перекроивши, искромсали при "красных кхмерах", по их "плану", не считаясь ни с рельефом, ни с почвой, ни с чем..." Вот и tabula rasa...

Аэропорт Почентонг. Низкое здание. Очень пустынно. Несколько маленьких кучек людей. Сразу захватывает чувство какой-то тягостной неловкости, будто пришел в опустелый, разоренный дом, где только что был погром, были похороны, а ты - в гости...

В автобусе переводчица (с кхмерского на английский), девушка лет 25, говорит мне каким-то бесстрастным механическим голосом: "У меня были семь братьев и сестер, мама, папа. Их всех убили. Меня тоже едва не убили. Но мне теперь хорошо, потому что у нас очень хорошее правительство". Потом, повернувшись к моему соседу, таким же граммофонным голосом: "У меня были семь братьев и сестер, мама, папа. Их всех убили. Меня тоже едва не убили. Но мне теперь хорошо, потому что у нас очень хорошее правительство". И то же самое, слово в слово, тем же тоном, по очереди, - третьему, четвертому, пятому... всем! О таком - так. Ничего страшнее этого нечеловеческого голоса ее я не слыхал. А когда она вдруг улыбнулась, это стало еще страшнее: будто улыбается мертвый. Но она оживала, оживала! Я прозвал ее - "мисс Ноу", потому что всякий раз на мой вопрос - "Вы устали?" (жара тридцать пять градусов, часов двенадцать в день на ходу) - она сначала неизменно и испуганно отвечала: "Ноу, ноу, ноу камрид Юрий!" (а я сам был готов валиться с ног). А потом, задавая ей этот вопрос, я за нее же и отвечал: "Ноу, ноу, ноу..." И она смеялась, У меня в блокноте написано ее рукой: "miss So Savy " (ее имя).

На этот раз я вез с собой "Бесов". Мог ли даже Достоевский предвидеть, что его роман окажется своеобразным путеводителем через 110 лет здесь, в "провинциальной" Азии, в маленькой "провинциальной" стране?

По ночам мы читали оттуда: "Одна десятая получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая, хотя, впрочем, и будут работать". Мы читали, как Лямшин, хихикая, острит: "А я вместо рая взял бы этих девять десятых человечества, если уж некуда с ними деваться, и взорвал бы их на воздух". Читали, как отвечает ему Шигалез: "И, может быть, это было бы самым лучшим разрешением задачи! Вы, конечно не знаете, какую глубокую вещь удалось вам сказать, господин веселый человек. Но так как ваша идея почти невыполнима, то и надо ограничиться земным раем, если уж так это назвали". А в черновиках к "Бесам" Петр Верховенский говорил так: "Если б возможно было половину перевешать, я бы очень был рад, остальною пойдет в материал и составит новый народ... Если же не согласятся - опять резать их будут, и тем лучше ".

Сравни - Пол Пот: "Для строительства нового общества нам достаточно одного миллиона кампучийцев" (убить три миллиона из восьми мало).

Сравни - Мао: "Товарищи, вы одержали блестящую победу. Один удар - и нет больше классов".

Вот чту значит, как говорил Степан Трофимович: "Петруша - двигателем!"

Есть фотография: торжественно-снисходительный Мао с подобострастно-восторженными Пол Потом и Иенг Сари. Есть почти такая же, только вместо Мао - Дэн Сяопин.

Не могу не засвидетельствовать: один африканец, долго уверявший меня, что в маоизме есть что-то и "положительное", увидев в Туолсленге эту фотографию Мао с Пол Потом, плюнул...

Едем в автобусе мимо банка - взорван, взорван остервенело, как твердыня, символ буржуазности. Это взорванное здание - тоже своего рода выставка , выставка в Пномпене против выставки в Лондоне (той, у Достоевского). И вдруг, как никогда остро, "доходит ": вот что значит конкретно - бесы против бесов, бесы изгоняют бесов ...

Из одной "провинциальной хроники" Кампучии: "За храмом с золочеными фронтонами растут манговые деревья, увешанные плодами. Два мальчика лет по 13-14 не удержались и влезли на дерево, чтоб сорвать несколько плодов. Один "красный кхмер" приближается к дереву и, не говоря ни слова, вскидывает винтовку и хладнокровно стреляет в них. Мальчики падают один за другим, смертельно раненные. Тогда "красный кхмер" поворачивается к другим людям, онемевшим от ужаса, и говорит: "Будьте осторожны ! Ничего не трогайте без разрешения 'организации'. Знайте, что все принадлежит народу и все будет распределяться справедливо. Каждый получит свою долю. Никто не имеет права брать самовольно. Избавляйтесь от своих грязных привычек ! " "Красный кхмер", который говорит это, не старше тех двоих мальчиков, которых он убил за несколько зеленых плодов манго".

Вопрос к другому "красному кхмеру ": "А как вы ведете себя по отношению к детям?"

Ответ: "К детям предателей? К ним я не испытываю никакой жалости. Только женщины оказывают некоторое влияние на мое поведение. Я всегда устраиваюсь так. чтобы оставить эту работу (убийство женщин) мит неари, товарищам-девушкам... Да, это мой большой недостаток. Это - пятно на всех моих ежемесячных характеристиках. Каждый месяц на нас составляют характеристику, где отражают нашу работу, революционное сознание, характер и прежде всего нашу непогрешимость, нашу нечувствительность к наказаниям, которым подвергают врагов свободы... С детьми работать гораздо легче. У нас есть товарищи, которые разбивают им головы о ствол дерева. Я предпочитаю пользоваться дубинкой из черного дерева. Это очень хорошее орудие. Если вы хотите избавиться от клопов, вы не довольствуетесь тем, что уничтожаете только взрослых клопов".

Хроникеру, записавшему это, удалось спастись.

Я побывал в 5-м номере гостиницы "Санаки" (бывш. "Роялл"). Здесь за неделю до освобождения Пномпеня от полпотовцев был убит английский журналист М. Колдуэлл: он собирал материалы о Пол Поте, Иенг Сари. Материалы тоже пропали.

Зачем Хроникер в "Бесах"? Затем еще, что слишком хорошо известен и слишком дорого оплачен, "не по карману нашему", - ответ на другой вопрос: зачем Хроникер бесам?

Туолсленг. Бывшая школа. При Пол Поте - тюрьма. Сейчас - музей. Классы, превращенные в камеры пыток. Орудия пыток. Ящики для скорпионов (женщин пытали скорпионами). Висят картины пыток, убийств. Автор - старый кхмер. Спасся чудом. Не художник. Рисовал самодельными красками. Но это страшнее самого страшного у Гойи. Тоже хроника. Завещание этого старика, все видевшего своими глазами, все испытавшего на себе, - завещание его своему народу и миру.

Рисунки маленьких кхмеров. В каждом рисунке не солнце, а смерть, смерть, смерть. И это хроника, хроникеров просто не успели убить, уморить.

Я стою на окраине Пномпеня, возле маленькой ямы, набитой человечьими черепами и костьми. Тут вообще нет немецкого "Орднунга" (как в Освенциме), да полуживые люди едва и справлялись с захоронениями. По углам ямы - четыре прутика-палки. Рядом, на пустыре, в клубах пыли, мальчишки с криками гоняют тряпичный мячик (футбол был запрещен "красными кхмерами" под угрозой смерти). Яма - метр на метр. Почему-то упорно соображаю: сколько в глубину? Метра полтора, глубже одному человеку не выкопать - негде развернуться, чтобы выбрасывать землю. Почему-то тупо считаю: сколько там черепов? Ничего не могу с собой поделать, не уйду, пока не буду знать, будто от этого зависит что-то самое, самое важное. Несколько раз сбиваюсь. Начинаю сначала. Досчитываюсь. Сверху шестнадцать. Надо помножить на десять-одиннадцать. Выходит 160-176. Никогда , бы не поверил, что в такой маленькой яме. 16 0 -176 человечьих черепов, таких, как у меня, у всех, как у нас с вами, у Христа, Шекспиров, Достоевских, Пушкиных, это же все равно, все равно. Неточно подсчитал, потому что один череп маленький, явно детский, а внизу, может, их больше. "Мисс Ноу" несколько раз мягко тянет меня за рукав рубахи. Машинально вижу, как мальчишки играют, но почему-то не слышу их криков. Я ничего не понимаю. Не понимаю, зачем они все были нужны, эти Христы, Шекспиры, зачем нужны все мы, еще живые, если мы это не предотвратили, если это есть, может быть, если это непременно, где-то будет еще и еще и еще? Все абсолютно бессмысленно. Все вопросы погашены. Знаю, что "нельзя" так думать. "Нельзя" так чувствовать. "Не положено". А почему, собственно, "нельзя"? Кем "не положено"? А если вся Земля, вся Земля голубая, станет такой ямой? Только и так хоронить некому будет. Я ничего не понимаю в эти минуты, когда времени нет. И вдруг понимаю все. Понимаю, что так больше нельзя , так дальше нельзя. Вот что не положено. Понимаю вопли героев "Кроткой" и "Сна смешного человека". Вдруг счастливо спохватываюсь: яма все-таки никак не глубже метра! Значит - их меньше, меньше там, на целую треть! Какое-то странное жуткое чувство: будто именно от моего подсчета все и зависит сейчас, зависит - жить или не жить этой трети. Я ошибусь, а им - как?.. Тряпичный мячик попадает вдруг прямо в яму. Мальчишки весело вытаскивают его. Оцепенение проходит. Все вокруг становится оглушительно громко. Мы с "мисс Ноу" идем к автобусу. И я боюсь только одного: где взять сил, чтобы рассказать обо всем этом?..

Проголосуйте за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?

230123  2001-06-03 02:38:33 Василий Пригодич (С.С.Гречишкин) http://prigodich.8m.com/ - Прекрасная статья, хотя и написана 20 лет тому назад. Осмелюсь прокомментировать определение жанра "Бесов" (роман-предостережение), сформулированное покойным академиком Г.М.Фридлендером в 1975 году (для ОТМАЗКИ). Тогда мои коллеги по Пушкинскому Дому (группа Достоевского) готовили Полное собрание сочинений и писем великого писателя. Так вот, некий отставной генерал, узнав, что будут публиковаться "Бесы" (ни разу не переиздававшиеся при советской власти) написал донос в ЦК КПСС. Издание было приостановлено, вопрос решался на Политбюро (и лично Сусловым). Роман вышел, но без комментариев (том 6). Комментарии потом были напечатаны в ДРУГОМ томе. Вот были времена былинные, хорошо, чтобы не вернулись. После статьи Ю.Карякина лет через десять вышла монография (очень яркая) Л.Сараскиной о романе "Бесы".

230124  2001-06-03 09:12:23 am http://www.lebed.com/art2546.htm - <i>Я стою на окраине Пномпеня, возле маленькой ямы, набитой человечьими черепами и костьми. Тут вообще нет немецкого "Орднунга" (как в Освенциме)</i><br><br> Я понимаю, Сергей Сергеевич, если бы вы откликнулись подобным образом лет 10 назад. Но теперь-то, когда всё ясно с этим фарисеем на гранте МВФ. Ведь Карякин - советник ЕБН. Один из тех, кто в 93-м призывал "раздавить гадину", имея в виду слабые остатки общественного контроля за сохранностью общенародной собственности. Вольно такому рассуждать о Пол Поте.<br> Опять же, этот дешёвый пропагандистский приёмчик всё валить в одну кучу: советскую власть, красных кхмеров, германских нацистов. То, что происходило в Кампучии - проявление каких-то малоизвестных нам черт национального характера, а не коммунизма. То же касается и Китая при Мао-Дзе-Дуне. Фашизм в Германии резко отличался от такового в Италии или Испании. Хотя принято называть одним словом. Социализм в ГДР или Чехии имел вполне привлекательное лицо. <br><br> Что же касается наследия Достоевского, то, можно не сомневаться, именно по инициативе этих "литературоведов", а не Политбюро, тщательно вымарывались из академического издания высказывания великого писателя по национальному вопросу. <br> <b>А ведь Достоевский не просто писатель, а пророк. Русский мессия.<br> Оскопив его, карлики из всяких там "пушкинских домов" лишили русский народ зрения.</b>

230133  2001-06-03 20:32:09 Елена - Неужели что_то меняется в РП? Страница Юрия Карякина /если это произойдет/ даст возможность любителям творчества Достоеского читать не только "школьные сочинения" Сердюченко. В гостевой пока, к сожалению, ничего не меняется. О литературе поговорить не удается: сапоги, портянки и злоба.

230134  2001-06-03 20:54:34 Мария К. Вот так сразу и "не с кем":) - Я тут как раз давеча "болела" "Бесами" и при этом как-то совершенно "аполитично", то есть политическую составляющую романа я не восприняла совершенно и читала его как "голый" очерк о страстях человеческих. И он ничего, как мне кажется, не потерял от подобного прочтения. Потому, что "бесы" - категория не политическая. Страшен в этом смысле образ Ставрогина - как отбрасывает нас маятник, когда вместо того, чтобы преумножать таланты (в исконном евангельском смысле этого слова)мы их расточаем. Читаешь и плачешь - "счастливы посредственности!" им не воспарить, но им так и не пасть. И право слово, что такое все ужасы Камбождии (как элемент "осовременивания" текста )посравнению с безднами одной такой души, с безднами для которых нет ни эпох ни перемен общественных формаций.

230135  2001-06-03 21:03:16 qwerty - Елена, да тут всяко-разного полна коробочка...

230136  2001-06-03 21:35:19 Елена - Добавлю и свою лепту в "мемуар" Сергея Сергеевича. Я по родственным причинам присутствовала при последних часах жизни академика Конрада. Так вот: письмо, в защиту издания "Преступления и наказания" с рисунками Эрнста Неизвестного в серии "Литературные памятники" мой дядя подписал за день до своей смерти. В мучительных болях, заставил нас принести это письмо и подписал его. Как мне помнится: ни его письмо /главного редактора этой серии/, ни письма других уважаемых людей ни к чему не приводили. Суслов не давал уже имеюшейся в верстке книге выйти тогда в свет. Только благодаря тому, что в типографии спасли от ножа эту верстку : книга все таки вышла /может, я ошибаюсь, но главным стало тогда участие в судьбе этой книги Косыгина / Было и такое мракобесие.

230137  2001-06-03 21:43:55 Глебов - Побольше бы в гостевой таких "дам с шумовками" как Елена и Мария. Может хоть они разгонят своими шумовками наших, явно засидевшихся здесь "пикейных жилетов" со своими "если бы, да кабы". Надоел запах портянок, хочется запаха хороших дамских духов. Можно и "Красной Москвы".

230145  2001-06-03 23:19:52 am http://www.lebed.com/guestbook.html - Уважаемый ВМ!<br> В самом деле, похоже на то, что редактор рубрики проявил некоторую неосмотрительность, поместив на страницы "Русского переплёта" дилетантскую статью Юрия Карякина.<br> Моё конструктивное предложение: обратить внимание на труды <b>И. Л. Волгина</b>, человека умного, добросовестного и высокопрофессионального.<br> Волгин - известный в 60-70-х годах поэт. Где-то в районе 80 года (?) защитил диссертацию по творчеству Достоевского. В настоящее время возглавляет фонд Ф.М.Достоевского.<br> Игорь Леонидович близко связан с Московским Университетом. В течение ряда лет он вёл поэтическую студию "Луч", из которой вышли такие знаменитые ныне поэты, как Сергей Гандлевский и Бахыт Кенжеев (и не только). И, наконец, насколько я могу судить по его публицистике, за прошедшее десятилетие он ни разу не скомпрометировал себя сотрудничеством с компрадорами.<br> PS<br> И боже упаси вас от Эрнста Неизвестного. Кроме нахальства и дурного вкуса - ничем иным с той стороны и не пахло. Говорю вам, как человек в течение более 15 лет практически занимавшийся художественным искусствоведением.

230150  2001-06-04 00:37:50 ВМ - Увжажаемый АМ! <P>В первую очередь, прошу именно Вас воздержаться от употребления оскорбительных эпитетов. <P>По поводу редакционных ошибок. Некоторые посетители Дискуссионного клуба упрощают ситуацию, когда думают, что они как-то влияют на содержание журнала. <P>За Волгина - спасибо, но труды Игоря Волгина я знаю. Несколько раз бывал в 70-е в его студии в МГУ. Проблема с авторскими правами и проблема времени. <P>Господа, мы не умеем вести Дискуссиию. Я допускаю, что быть может, что-то не убрал из предыдущего хамства. Однако обратите, все-таки внимание, что члены редколлегии (Мария Кондратова и Вячеслав Борисович Румянцев), которые, конечно могут ошибаться, но ведут Дискуссию вполне культурно. Кстати, пост Румянцева пропал по ошибке. Если кто-то модерировал когда-нибудь - тот знает, что такое элементарно возможно.

230151  2001-06-04 00:56:45 Василий Пригодич (С.С.Гречишкин) http://prigodich.8m.com/ - AM. <P> Простите за то, что Вас прогневал. Осмелюсь обратить Ваше внимание, я высказался о статье, а не о ее авторе, который не так давно нелицеприятно, мягко говоря, высказался о моей персоне в Дискуссионном клубе. Ну и что? У нас - свободная страна. Личность автора не имеет отношения к оценке его текста. Осмелюсь Вам возразить по поводу пушкинодомских карликов. Мои коллеги из группы Достоевского - трудники-мученики-подвижники провели четверть века за каторжной работой по расшифровке рукописей величайшего русского писателя, провели немыслимые по трудоемкости текстологические исследования, составили великолепные комментарии. Читатель получил полного Достоевского (все тексты и письма), никого они не оскопили. Текст полный. Иногда, впрочем, некоторые фрагменты из, допустим, "Дневника писателя" не комментировалис (не вырезались)по цензурным условиям. О Политбюро. Комментарий к роману Андрея Белого "Петербург", подготовленный мною, Л.К.Долгополовым (покойным) и А.В.Лавровым лично читал М.Суслов и кое-что повычеркивал непостижимое. Примите мои наилучшие пожелания.

230153  2001-06-04 01:09:37 Елена - АМ - оказывается был искусствоведом. Похоже, что в штатском. Не скажете ли, неуважаемый АМ-ФУНФЛУС, вашу фамилию? Крайне любопытно было бы узнать о ваших искусствоведческих штудиях. Надеюсь, что я достаточно корректна в своем посте, уважаемый Владимир Михайлович? Кстати, атака, против странички Юрия Карякина ,начатая Андреевым и тут же подхваченная АМом очень характерна для будущего РП. ВСЕ, повторяю для Андреева, ВСЕ, подписавшие письмо на Свободу в защиту Бабицкого истинно (а не спекулятивно - как вы и АМ) любящие Россию люди. Люди, заслуженно любимые в России. И, конечно, Юрий Федорович Карякин - один из них. Так что - придется утереться (говоря по-русски). Я старалась быть предельно корректной, уважаемый Владимир Михайлович.