На окрайне Ильинского сада на излёте холодной весны я родился под эхо парада у Великой Кремлёвской Стены. Крепкий запах солянских солений настигал и в Ильинском саду! Я застрял между двух поколений  где-то в тридцать девятом году. Я потомок пастушьего рода, сердцем знающий коз и овец. Я из тридцать девятого года пулемётного взвода боец. Трижды веком меня обернули, запихнули мне в глотку слова,  но гулят мне московские гули, подмосковная кычет сова.
   Опусти же железное веко, всё равно не берёт укорот, если горло заткнуть человеку, речь из кожи проступит, как пот. Опусти же железное веко, тяжела мне твоя булава! Если в землю зарыть человека, из земли вырастают слова.

***

Из всех полёгших за Россию в глухие тёмные года
у Бога смерти попросили, наверно, многие тогда.
Сибирь, как яблоню трусили, в посёлках томских храмы жгли.
Из всех полёгших за Россию мне жальче эту соль земли.
В тайге сентябрьской и апрельской среди багульника и хвой
лежит в воде священник сельский с отрубленною головой.

Из всех полёгших за Россию - не за понюшку табака,
приснился мне отец Василий убитый томской губЧК.
Кому по вере и по силе, а он у Господа в паю.
Идёт-несёт отец Василий в клобуке голову свою.
И, что мне с этой головою, в какую мне воткнуть главу
за Искитимом, Луговою усекновенную главу?

Прости меня, отец Василий, что разумею, но дышу.
У всех полёгших за Россию себе прощения прошу.
Отец Василий, это ты ли? Ты отпусти мои грехи,
мне протяни Дары Святые из замерзающей реки.
Дожди падут, снега растают, где народился - то люби.
Плывёт гусей шальная стая, и нету храма на крови.
Журчит-течёт вода святая по Искитиму и Оби.

 

***

За ткацким бараком Свердлова, где нет голубятни давно, мне это привидится снова: из сладкого детства кино - петух на заржавленном шпиле, из жёлтой тележки квасок... Почтовые голуби плыли за Зюзинский влажный лесок...
Когда у махины Урала ворочалась Арская степь, звенели булгары в орала, и силилось горло запеть. Но, что до небесного дара, ответь-ка, давай, дурачок, замёрзшим в снегах Павлодара за свой комсомольский значок? В пшеничной степи и овечьей, где ночью наречья мертвы, я голос узнал человечий в напеве уйгурской травы.
Так выпей сегодня со мною, харамного пойла со мной, луна над ночной Астаною, трава за ночной Астаной, за всех, кто на шатком помосте двадцатого века отжёг, кто плечи, ладони и кости подставил под наш сапожок, за всех, кто явился и сгинул, за тех, кто о правде радел, кто гнул подцензурную спину, нам слово оставил в надел, и вышел, присев на дорожку, слезу не отёрши со щёк, на звёзды, мороз и морошку...  Куда и тебе, дурачок.

 

***

Лечись рассолом и кефиром, мочись за ржавым гаражом. Мы неразрывны с русским миром, с его ампиром и гужом, с ухваткой "выпить на дорожку", с повадкой: по полу кирзой; сыграй, трофейная гармошка, мне песню с русскою слезой! Чтоб всё былое вспомянулось, больное враз перемоглось, в душе живой перевернулось и со слезами пролилось, чтоб не блуждали наши души у Льва Толстого в бороде, хоть ходим мы по русской суше, как по евангельской воде.

 

***

Но пахнет кирзой и махоркой, как в семьдесят первом году, где берегом грязной Пехорки я в галстуке красном иду. Но пахнет гниющей ботвою, помойкой за нашим двором, попуткой в Ручьях бортовою, спешащей на ранний паром, но пахнет грунтовкой разбитой, ухтомским бараком худым, могилой солдатской забытой, и папой ещё молодым, и воздухом звонким и ковким над шелестом синих осин, над старым прудом в Салтыковке за лавкой, где был керосин. Над чудом родных демократий, скудеющих день ото дня, со старых глядят фотографий родные мои на меня, там пахнет хамсой и теплушкой, ночным казахстанским ледком, побитою молью мерлушкой, крутым фронтовым кипятком...

 

***

Под овечьим пледом из Кералы
Умирала тёща, умирала
В комнате с окном на купола;
Тяжко ела, тяжко умерла.

Был тогда я дальнего далече,
Всё пришлось на Олюшкины плечи:
Тёщенька, а следом и тестёк
(Сразу вслед за Дусею утёк).
 
В Люберцах не жили, а гостили,
Друга друг пилили и любили,
Друг без друга выжить не могли.
Ты, моё сердечко, не боли.

 

***

Светло, прокошено и чисто в убитом засухой саду. И ты - как жизнь киноартиста - вся на виду, вся на виду. В плену рассеянного света мой "Рейнметалл" и венский стул из тех времён, которых нету - железный лязг, далёкий гул, от дачи ключ не подошедший, окно на первом этаже, ушедший брат, отец ушедший, не вспоминаемый уже...
Оно вернётся-обернётся, ударит в колокол ночной, оно на лестнице споткнётся и чертыхнётся за стеной: кирза гармошкой, руки в брюки, и покати в дому шаром, и к ляду точные науки, когда на пристани паром, когда в бинокль довоенный из-за соснового ствола увидишь, как в иной Вселенной ты мимо пристани прошла! О, пароходик отошедший! О, дым над пристанью пустой! Есть в нашей юности ушедшей настой хмелящий и густой. Дана нам в зрелости свобода от животворных этих чар. Тихи медлительные воды, над Плёсом сумерки и пар, найдёшь подсоленное слово, перекатаешь по губе... но нет свободы от былого, оно во мне, оно в тебе, о нём и скажешь и напишешь,  и от бессилия соврёшь; мотив полуночный услышишь, и что-то давнее поймёшь.

 

***

В красной ли, белой ли вере, с дыркой в широкой спине в старом уральском карьере на развороченном дне с бляхой ременною тусклой, с думою поднятых век - пулею найденный русской, русский лежит человек.
В ясные эти погоды в медленных водных кругах ходит по масляным водам дух в юфтяных сапогах. Ветром колышимо знамя, чиркают шпоры, звеня, медные трубы над нами хуже воды и огня.
Так ли меня отковали, свили верёвкой льняной, чтоб и они миновали, дальней прошли стороной? Глянь-ка на тёмное небо за снегирёвский лесок, инверсионного следа шрам лежит наискосок. Пальцем на пушечном сале, краской на тёплой броне - то, что тут люди писали, и проступило во мне.