Непатриаршья осень

 

Вот и тебя, хотя ты и ничем
не патриарх (таких царьки и судьи
в пехоте числят, мажут словом чернь),
твоя, не патриаршья осень студит -
всерьёз, до индевенья речи, до
в лопатках поселившейся ломоты.
Истерто в хлам небесное рядно -
такая осень выдышалась что-то.
Ты в сумерками схваченных глазах
несешь её, как с писаною торбой
с ней носишься, запутавшись в азах
её науки благостной и скорбной.
Она тебе как будто впору, но
почти истлело влажное веретье.
- Всё хорошо - безбожно врёт вино.
- Всё так, как есть - настаивает ветер.
Что ж, снашивай свой ветхий гардероб
да собирай нехитрые пожитки -
тщету и сор нелепых слов и проб,
в не ближний путь. Но всё же, от прожилки,
светящейся, как лучик, на виске
заснувшей рядом женщины, до самой
укромной тьмы - весь мир на волоске
висит твоей иллюзией упрямой.
Нет, не висит, он в небо забытья
несом, как лист, всемилостивым буддой.
Ты сам себе в нём цезарь и судья,
такой, как есть - счастливый, безрассудный.

 

* * *

Нет, оно не бежит, это ты принимаешь его
за двужильного беженца, бога сверкающих пяток
и простывших следов. Нет, не прячется - это не прятки.
Время бьется в тебе, оставляя свои отпечатки,
мелет зёрна свои. Слышишь сдавленный гул жерновов?
Нет, его не избудешь - оно избывает тебя,
оставаясь затем бытовать в захламленном жилище,
молоке прокисающем, шорохах на пепелище
в зябком зеве камина, плаще опустевшем - всё пища
для его часовых. Время - зычный кузнец забытья
и вязальщик забвенья - блаженно его ремесло,
как бы кто ни рядил невидимку в судейскую тогу.
Нет, не судит оно, но подводит к сухому итогу
всё, что липло и пенилось, всё, что тщеславью и торгу
приносилось в угоду. Не благо оно и не зло,
но лишь мера вещей, их сгорающих малостей счет.
В чём исчислена жизнь - в мотыльках, одуванчиках, гаммах
тростниковой свирели, среди вавилонского гама
различимой едва? Из каких невесомых слагаемых
состоишь ты, чудак, всё бормочущий: время, вперёд...

Ойкумена онлайн

Ойкумена онлайн. Самых грязных котов из мешков
извлекают на свет просветители Яндекс и Гугл.
Се - cloaka maxima, лишь чокнутый книжник Мошков,
оцифровщик словесности, загнанный временем в угол,
всё упорствует в ереси - что за причуда, на кой?
Поколенью клоаки накакать на библиотеки,
ибо библия - твиттер, и мутною желтой рекой
громыхает контент - ныне, присно, на вечные веки.
Толчея голосов, языков нескончаемый чёс,
вот и ты как бы жжешь, человечек, исчадие чата,
и откликнется кто-то, почуяв живое: рулёз! -
тоже что-то из библии. Солнечный зайчик в сетчатке
вечереющих глаз затрепещет, но спрячется вмиг.
Словно саваном, речь спеленали рогожей жаргона.
И не нужно костров - ойкумене теперь не до книг.
Никакою трубой стены этого Иерихона
не разрушить уже. За окном ослепительный снег -
ойкумена-3Д имитирует зиму на свете.
Есть ли жизнь после сети? - бормочет в тоске человек,
снова ищет ответ, и, как прежде, не может ответить.

Элегия

Одолеть бы мысли о той, что не может сбиться
Ни со счета имен, ни со следа летящих в убыль,
Но подробней и явственней в снах проступают лица
Тех, кому на канун ставишь свечи, кто ждет и любит.
Что же держит тебя, кроме глупого чувства долга?
Всё насущней становится с каждым биеньем пульса
То, что долго казалось призрачным, слишком долго -
Сопричастность твоя с тишиной, из которой пьются
Эти горькие крепкие вина воспоминаний,
И куда ты уйдешь из китая своих печалей,
Из скитаний бессчетных... Она нестерпимо манит,
Но так страшно шагнуть... Так бывает всегда вначале...

 

 

Сибирь

 

День прочь сметен беспамятным потоком.
Второе, понедельник, без пяти
двенадцать ночи. Что за век в потемках
шатается и путает пути?
Что там за август - брат, бродяга, Брут?
Всё врут календари, безбожно врут.

Ни птицам на ветвях, ни рыбам в иле
не спрятаться от зноя, но пока
от корочки земного колобка
шибает жаром печева обильным,
озноб кромешный вяжет естество -
ты словно не от времени сего.

Той женщине, что нынче ночью рядом
почудится, почуется: вот-вот
сибирь настанет, примется парадом
командовать, как в голову взбредет,
нагуливать свой лютый аппетит.
А на часах - всё то же, без пяти.

Всё врут часы об альфах и омегах,
тик-так, тик-так - беспамятен поток,
но холод вполз под каждый ноготок -
вот и сибирь для ольги и олега,
вот явь, неотвратимая ничем,
прямая речь природы, время че.

Но что бы календарь твой оголтелый
ни приближал, листая темноту,
колючими мурашками по телу
блуждает жизнь. Второе, пять минут
до полночи. Скажи: итог, итак...
Всё врут часы - тик-так, тик-так, тик-так...

 

Чем живёт река?

Что только ни изводит дурака
в его непостижимой простоте...
Вот он гадает: чем живёт река? -
не тем ли, что приносят на хвосте
чумные чайки? Впрочем, вести их
всё о тщете, грохочущей тщете...
Он вновь гадает. В топких, слюдяных
его глазах, привыкших к нищете
и тьмы и света, въедливый вопрос,
как будда под смоковницей, застыл.
И, кажется, безумец взглядом врос
в рябую воду - вот и мзда за стиль
бессвязный - бормотать сомненья вслух,
за лютый стыд, за всю дурную блажь,
за ветер в голове, за нищий дух...
Кто он таков? - не суть. Такой типаж,
такая, уходящая в тростник
забвения, натура. Но пока
всё вопрошает глупый твой двойник
в себе кого-то - чем живёт река?
Весь день, перебирая наугад
мерцающие смыслы, бредит он.
Река погружена теперь во взгляд,
который в эту реку погружен.
От ветра по воде всё чаще дрожь,
и водомерок сносит на бегу...
Но кто там шепчет: чем, дурак, живешь,
пока ты здесь, на этом берегу?

Число человека

Из августа в август, как сызнова, учишься счету
по рухнувшим датам, но мраком покрыто оно,
число человека. Известно лишь то, что ещё ты
щенок несмышленый, которому было дано,
быть может, немного, и всё же не так уж и мало.
Но опыт лукав, а деревья всё выше окрест,
и реки всё глубже, и лодка у пристани встала,
и бредится вновь переменою чисел и мест.
Не бойся, тони в гулком небе с лиловым отливом,
врастай в этот август, пытаясь запомнить его
и даже заполнить наречьем щегла торопливым
в себе пустоту, проклиная своё естество.
И снова почудится - всё, что щебечет и плещет,
течет и вращается, в пыль обращается, в прах,
все формы и сущности, все состоянья и вещи -
всего лишь преддверье, нули на вселенских часах.
И разом забудутся жалкие правила счета,
ты станешь глухим к искушавшим тебя голосам,
и только щегол будет петь и пытать тебя - кто ты?
но ты не ответишь, поскольку не ведаешь сам.
Ты всё повторяешь чудную считалочку эту,
где царь и царевич, король, королевич, портной
и некий сапожник. И только щегол тебя тщетно
опять вопрошает - ну, кто же ты будешь такой?

Володе Таблеру

Когда того потребовали даты,
был осенью захвачен городок.
В. Таблер

Ордою оголтелой мчатся даты.
Прощаешь, молишь, терпишь - всё тщета.
Не то запропастился он куда-то,
не то напутал что-нибудь в счетах,
наш пастырь милосердный. Не дано мне
проникнуть в ускользающую суть
его любви. Как жжется на ладони
упавший майский лист! И не вдохнуть,
не выдохнуть, не вымолвить ни слова.
Застыл в глазах чудовищный вопрос,
и губ не разлепить в молитве, словно
мой рот каким-то мхом густым порос.
И я молчу - довольно скорбной пищи
для немоты. Лишь ветер-рифмоплет
зашепчет мне: "Тем, кто светлей и чище
смерть никогда отсрочек не дает".
И в шепоте его сквозит усталость...
Ещё один журавль от равнин
родимых отлетел... Те, кто остались,
с ним только в одиночестве равны...

Прятки

Ты прячешься от рыщущего века,
бежишь его звериного зрачка,
след обрываешь, вновь ступая в реку
молчанья - пусть течет себе река,
насколько хватит духа ей и русла,
пока вещают с пеной на губах
идущие по трупам заратустры
на топких вавилонских берегах.

Ты прячешься в густых темнотах речи,
в продрогших чащах ломаных фонем -
шипящих и глухих. Вперед, навстречу...
Всё - во спасенье, слово - вифлеем,
рождающий непонятого бога,
пусть пряник этой веры горек, но
в ней нет ни фарисейства, ни подлога -
одна любовь, смятение одно.

Как пустынь, оградит от века слово -
и нет ни суеты, ни леты, лишь
непреходящий свет небесный, словно
ты не из хрупких матриц состоишь,
не из углов и чисел, не из метрик.
И, продираясь через частокол
сомнений, ты всё прячешься от смерти
в свой сумасбродный ветреный глагол.

Старьёвщик Ефам

"Вспомни, какой мой век: на какую суету
сотворил Ты всех сынов человеческих"?
Пс. 88, 48.

Живёт себе человек, и чем дальше - проще,
всё проще и глубже глядит человек на вещи.
Старьёвщик Ефам на судьбу никогда не ропщет,
он скуп на слова, отрешён и совсем не сведущ
в курсах на рынке правд, но зато, он дока
в ценах на время, что, еле дыша, ютится
в утлых часах, и на свет, погружённый в стекла
масляных ламп и в проваленные глазницы
гипсовых римских голов. В запылённой лавке
латаных древностей, словно в ковчеге Ноя -
всяческой твари по паре - брелки, булавки,
маски, картины, куклы с их заводною
шаткой походкой - весь тлеющий мир, который
непостижим и разрознен, текуч и зыбок...

В датских и прочих отечествах бедный Йорик,
Йорик живей всех живых, как и прежде, ибо
всё возвращается в прах, обращаясь снова
тайной, симметрией, почвой, пыльцой, дыханьем
блудного ветра - всей сутью своей, основой
коловращенья вещей... Бог с тобой, лехаим,
старый еврей, пусть тебя берегут глазастый
бронзовый Ра и фарфоровый сонный Будда.
Ты по утрам говоришь им негромко - здравствуй,
слышишь, они отвечают тебе - всё будет,
как и должно быть... Ты чувствуешь? - здесь подспудно
вещи вмещают мир, словно мехи вина,
вещи - вместилища, вер и времён сосуды,
и только жизнь необъятна и неизбывна...