***

Когда зажгутся звёзды хризантем

за каждым покосившимся забором,

и за очками, за чужим зонтом

от холода и ветра не укрыться,

ты закури. Пока летит тотем -

осенний лист, хранящий этот город,

всё хорошо. Оставь же на потом

привычно покосившиеся лица.

 

Ты болен осенью. Паршивая болезнь,

при осложненьи переходит в зиму -

и всё тогда. За бодренькой рысцой

не спрячешь пустоты своей и страха.

Ты в этот тихий омут зря полез -

забытый долг растянутой резиной

доходит через заднее крыльцо

и с клёна рвёт последнюю рубаху.

 

Сюда нельзя - моральный кодекс прост.

Туда опять нельзя - шизофрения.

Молчи и жди, когда калека-мост

залечит позвонки свои больные,

и рассосутся пробки (тромбы вен

Садовой, Портовой), и трель резная

стократно повторится в голове,

как Отче наш, которой ты не знаешь.

 

***

Это дерево дикое -

выросло на перекрёстке

трёх опасных дорог -

из него ты не выстроишь дом.

Ночью стены белить

и замешивать звёзды в извёстку -

пусть искрятся, поют

над холодным ничейным прудом,

где с трудом, без труда ли -

ни рыбы, ни мяса, ни ила,

только тот, кто пугает енота,

творожит туман

и в печную трубу

пробирается, словно в карман,

хочет выкрасть огонь,

что и так догорает вполсилы.

 

***

Звездой в ночи - дежурный магазин

с рекламно-сладким суррогатным счастьем.

Ты в улице пустынной - не один,

а некуда идти - так возвращайся.

 

Его не закрывают на обед,

сюда за хлебом никогда не поздно,

здесь нищенка бормочет вялый бред,

корыстный - но насквозь религиозный.

 

Пусть бредят. Ты их веры не лишай,

их блажь дороже здравого рассудка,

когда всё то, чем держится душа,

едва-едва дотягивает сутки.

 

Тебе-то проще - дать ей пять рублей

и воспарить душой в иные сферы,

но это ж не избавит от проблем

евроремонта собственной пещеры.

 

Всё - суета. Весны паллиатив

отодвигает холод преисподней.

Неизлечимо-радостный Сизиф

опять пойдёт с утра творить свой подвиг,

 

являя всем натруженным лицом

старательную тупость эпигона.

Старухе нищей не свести концов,

не отмолить зомбированный город.

 

Спи в позе эмбриона. Ночь темна,

досмотрен фильм по первому каналу,

и нищенка поклоны бьёт за нас -

неискренне, но профессионально.

 

 

Поезд "Ростов-Москва"

Что ты нахмурилось, лето? Гляди веселей -

рябью запуганной тихой реки-недотроги,

ровным пробором лимонно-зелёных полей,

схваченных узкой серебряной лентой дороги.

 

Я разгляжу торичеллевую нищету,

мокрые избы и церкви, забытые Богом,

словно в плохой мелодраме - возьму и сойду

где-то на маленькой станции Сбоку Припёка.

 

Выброшу сборник сканвордов "Реши для души".

Где-то под горкой пронзительно вспыхнули маки.

В этом раю, в обойдённой страною глуши

что-то о вечности ведают даже собаки.

 

Я разыщу под Рязанью заброшенный пруд,

дрянью заросший - и время замедлит скольженье,

и полюблю монотонный бессмысленный труд -

тот, для которого в мире используют женщин

 

- надо же что-то любить в этой жизни. Весну,

шок половодья, березки, ромашки, колодцы,

буду грибы собирать, ежедневно тонуть

в сладко-дремучем алёнушкином болотце.

 

Что-то библейское в лицах людей на заре.

Только меня недозревшее солнце не греет.

Эти леса, заливные снега в ноябре

видно, уже никогда не признают своею,

 

выбросят - в скорый, грохочущий мимо судьбы,

в рокот метро, формирующий клиповость мысли.

Буду колодцы и маки, пруды и грибы

переключать на экране компьютерной мышью...

 

***

Кто в песочных часах отмеряет песок

в час, когда акушерка серьёзно и строго

ставит точку - завязывает пупок,

привнося свою лепту в творение Бога?

 

Новый Афон, пещера.

 

Там солнце рыщет спаниелем рыжим,

но непрямоугольные миры

и первобытный хаос неподвижны

внутри курчавой Иверской горы,

лишь факельных огней протуберанцы.

Не обернусь, но знаю наизусть -

такой организацией пространства

теперь я никогда не надышусь.

 

Под трещинами каменного неба

неровный серый грубый известняк,

зелёные отметки наводнений,

подземные овраги - и сквозняк

там, где неверной левой я ступала

на твой ребристый серебристый спуск,

в колонию кальцитовых кристаллов,

не раскрывая створок, как моллюск,

 

от рукокрылых прячась в нишах скользких,

в меандрах холодея на ходу.

Мне скажет Персефона - ты не бойся,

иди, не так уж страшно здесь, в аду.

В энергию застывших водопадов,

в холодный бунт мерцающих озёр,

клыков известняковых эскапады

ты обратишь свой страх и свой позор.

 

Прошу - "Приятель, убери свой Nikon" -

уже одной из местных Персефон, -

как в храме - ну нельзя на фоне ликов! -

так здесь - нельзя, здесь сам ты - только фон!

Нет воли разозлиться, крикнуть - "тише!",

их болтовня пуста - да неспроста.

Они галдят - чтобы себя не слышать -

и всё же их спасает красота,

 

по капле, не спеша, как сталактиты

растут в веках - так в нас растёт душа

Вселенной, так тысячелетья слиты

в спартанский твой космический ландшафт.

А поклониться каменной Медузе

лишь избранным дано - так за алтарь

не каждого пускают. Разве - музы

по кружевным полам, да пара стай

 

нетопырей. А в карстовых глазницах

звучит орган. Не поросли бы мхом!

И как бы мне в сердцах не разразиться

наивно-назидательным стихом...

 

 

***

Ты можешь подвести коня к реке,

но ты не можешь заставить его пить.

Английская пословица.

Воскресение. Чайно-ореховый омут

глаз напротив. Как редко играем мы с ней!

Наши шахматы можно назвать по-другому,

потому что Алёнка жалеет коней -

и своих, и моих. Отдаёт, не колеблясь,

и красавца ферзя, и тупую ладью,

но четыре лошадки, изящных, как лебеди,

неизменно должны оставаться в строю.

 

От волненья у пешки затылок искусан,

в каждой партии странные строим миры.

Я иду вслед за ней в этом важном искусстве,

я учусь выходить за пределы игры.

Надо выдержать паузу, выдержать спину

и подробно прожить откровения дня.

Эта партия сыграна наполовину.

В ферзи я не хочу. Отыграю коня.

 

Торжество справедливости - странная помесь

пустоты и досады - сквозь пальцы улов.

Выхожу на спираль - если вовремя вспомню,

что великий квадрат не имеет углов*

Ни корон, ни дворцов, ни слонов, ни пехоты,

перейду чёрно-белых границ череду,

распущу свою армию за поворотом

и коня вороного к реке поведу.

*Из "Дао-де-цзин".

 

* * *

Солнца нет. Но кому-то навстречу

протянули соцветья жердёлы.

Кто зажег эти хрупкие свечи,

влил энергию в наши глаголы?

Бога нет. Но так хочется плакать -

не от боли - от смутной тревоги.

оттого, что дождливо, и слякоть,

и вороны, и мысли - о Боге.

 

Эмигрантское

Смятение - будто бы поезд не твой -

но дверь закрывают, стоянка кончается,

и на горизонте подсолнух качается,

и скатки матрасные над головой,

и ты удивлён, ты напуган и нем,

и странен себе самому, пассажирам,

а поезд летит,

и колёса стучат,

и окна, стоп-кран, подстаканники, чай...

 

Ты жалкий подкидыш, подброшенный миром

твоим, самым главным -

в какой-то другой,

транзитный, случайно летевший навстречу,

ты - мокрый младенец,

твой путь - самый млечный,

но тучи смыкаются над головой.

 

...Ты смотришь в окно - там козлёнок пасётся,

тончайшее солнце в кленовой листве

оплавило боль, раскололо на две,

на три, на четы...

ничего, утрясётся...

 

А поезд несётся.

 

***

Вскипело - жердёлы дрожат пузырьками

и розовой пенкой ликуют на синем,

и Моцарт смеётся сквозь листья и камни.

А помнишь, вечор, под лучами косыми -

как плакали скрипки в жилетку друг другу?

Испуганный ангел отвёл мою руку

ещё до скончания долгого века

ростовского доброго грязного снега.

 

До боли прозрачно, навек однозначно,

очнулась в цвету - и никак не иначе.

И стала серьёзной, покорной и строгой,

почти непритворно поверила в Бога,

почти растворилась под облаком птица,

отчаянно хочется перекреститься

и маленькой стать под твоими руками.

И Моцарт смеётся сквозь листья и камни.

 

 

Русскому языку

Язык мой, враг мой,

среди тысяч слов

твоих, кишащих роем насекомых, -

нет, попугаев в тропиках, улов

мой небогат и зелен до оскомы,

 

и слишком слаб,

чтоб миру отвечать -

когда мгновенье бьётся жидкой ртутью,

косноязычье виснет на плечах -

а значит, ослабляет амплитуду.

 

Я не могу

поссориться с дождём -

наверно, русский речь меня покинул.

И старый добрый дзэн меня не ждёт.

Шопеновская юбка балерины

 

не прикрывает

кривоногих тем,

морфем и идиом - но я причастна!

И я, твоя зарвавшаяся тень,

ныряю в несжимаемое счастье.

 

"Царь-колокол".

"Гром-камень". "Встань-трава".

О, не лиши меня попытки слова,

пока такие ж сладкие слова

не разыщу на глобусе Ростова!

 

Вступили в реку -

будем гнать волну.

Что ж нам, тонуть? Куда теперь деваться?

Всё разглядим - и выберем одну

из тысячи возможных девиаций -

 

верней - она

нам выберет звезду.

И полетит сюжет, как поезд скорый,

и я в него запрыгну на ходу

пускай плохим - но искренним актёром.

 

 

***

Автобус. Ливень. Кислорода нет -

в подводной лодке окна не откроешь.

Поехали. Четверг, двадцать второе,

плюс аллергия - весело вдвойне.

 

За что-то мстят мне кофе и вино.

Я в прошлой жизни выбирала пепси?

Букет моих безжалостных рефлексий

сегодня с атмосферой заодно.

 

Но проступают на деревьях руны -

и очень робко обещает день

не десять соколов на стадо лебедей -

а вещие персты на злые струны.

 

Иголкой острой протыкаю город

и, вынырнув на этой стороне,

природу Будды, спящую во мне,

сверяю с указаньем светофора.

 

Кто победил, понятно и ежу.

Что Будда? Он и слова не проронит.

А я уже на площадь выхожу,

готовая к труду и обороне,

 

к безделью и к побегу в странный день.

Ну сколько можно - многоруким Шивой?

Теперь одна проблема - похудеть.

Всё остальное как-то разрешилось.

 

Не передаст мой ломаный язык

всех тонкостей ростовского базара!

Вот так столкнёшься с запахом кинзы -

и улетишь из колеса Сансары

 

до вечера. Спасёт остатки дня

мимозной крошкой звёздное плацебо.

И вдоль реки воды река огня

безропотно впадает в море неба.

 

***

Мир наэлектризован. Сотни мыслей

слетелись к непокрытой голове,

искрят, трещат, толкаются на входе -

не тут-то было. Не в моей природе

впускать так много. Ну одну, ну две,

 

а там - чем дальше в лес, тем больше шишек -

давай ты завтра мне перезвонишь?

На скользких сколах раненого камня

заблудшие овечки Мураками, -

мне сосчитать их надо. Извини.

 

Я ж капитан дырявой нашей шлюпки -

меня на берег списывать нельзя.

В энергосберегающем режиме

так, не любили, а слегка дружили.

Вперёд. Чем твёрже шаг, тем больше пыли.

оно верней, и ноги не скользят.

 

Всё хорошо, и я бы попросила

не подставлять мне барского плеча.

Краеугольный камень преткновенья -

период моего полузабвенья.

Теперь я долго буду излучать.

 

***

Ты прекрасный актёр -

только врать не умеешь совсем.

Подними же глаза,

что боишься увидеть - змею?

Я стою на своём?

Говори же, пока я стою,

ведь уйду.

И кому ты тогда

свой букет хризантем

виноватый, сквозь город

дождливый притащишь,

кому

будешь сбивчиво врать,

рисоваться, под взглядом сникать?

Будут капли тоскливо

по окнам маршрутки стекать

и безликий фонарь

бороздить безответную тьму.

 

***

И Дания тюрьма, и здесь - тюрьма

ничуть не лучше. Принц, а ты свободен

теперь? Не перемётная сума

слепой судьбы - а голый нерв Господень?

 

Офелия, в руках своих согрей

шалфей и мяту в этом горьком поле.

Из нервных клеток выпущу зверей -

пусть хоть они потешатся на воле.

 

Такая раздражённая пришла

весна - швырнула блики, почки, стаи,

от ветра юбки бьют в колокола

и расцветают яркими цветами.

 

Живое - прочь, в укрытие, в тепло,

и голосов их на ветру не слышно,

и - пыль столбом - поганою метлой

сметает хлам с лица Земли Всевышний.

 

Я спрыгнула с обрыва - но цела.

Отвязанность, ты знаешь, - не свобода.

Моя изба - без красного угла.

Лишь тень Отца

порой мелькнёт у входа.

 

***

Запах корвалола - как стена.

Стоп. Кирпич. Шлагбаум.

Дальше некуда.

как ни упоительна война,

вам обоим не закинуть невода

в эту реку.

Истина живой

не даётся,

но живым позволено

становиться ветром и листвой

под защитой звона колокольного.

 

***

Новый лист, изумрудный и липкий, постой, не расти,

я ещё не рассталась с резным, прошлогодним, лимонным,

зацепившим вчера, уколовшим крылом махаона

и мерцанием спутника. Не успеваю, прости!

Мир, постой, пощади этот всё отражающий мозг,

говорящее зеркало -тёплое, слишком живое,

чтобы зеркалом быть. Я хочу быть тобою. Нас двое -

мир и я. В этом столько борьбы. В полный рост

не успею, не выдержит мой метроном. Невод пуст -

ох, мешают колонны и стены плохому танцору!

Не гожусь в музыканты, поэтому как ни сажусь -

не поймать эту музыку. Да, не из всякого сора...

Это пламя дрожит и коптит - потому что болит,

потому что живое и ровно гореть не умеет.

Разве можно из каждой перловицы резать камею?

Жизнь целее в мохнатой ракушке на дне. И в пыли

воробей лучше чучела в лаке музейном. Слеза

о спасённых из хаоса строках светла и резонна.

Впереди только море затылков, и зрительный зал

бесконечен, а сцена теряется за горизонтом.

 

24 октября

 

Если кто-то берёт твоё сердце и жмёт в кулаке -

не проси его быть осторожнее: он не услышит.

Скоро вы поплывёте по медленной серой реке.

А пока ещё утренний голос смиренней и выше

облаков - только не для тебя, ты идёшь, невесом,

глух и слеп для всего - только камень твой вечно с тобою.

Он сливается цветом с твоим потемневшим лицом,

удушая тебя всей своей неподъёмной любовью.

 

Больше нет ничего, кроме лютой собачьей тоски,

виновато влекущей свой хвост по асфальту и грязи.

Дай мне руку, старик, помоги добрести до реки,

донести до неё свой навек прояснившийся разум.

Отче наш повторяя с инертностью маховика,

соразмерив свой шаг с этим холодом, впрыснутым в вены,

словно пуля, поддетая лёгким движеньем курка,

буду тихо лететь, чтобы чётко впечататься в стену.

 

***

Такси! -

-дермисту закажи мою

фигуру ню а ля мадам Тюссо.

А время убегает сквозь песок

водой -

вода, увы, не друг огню.

 

Перевернуть песочные часы

и пожалеть уснувшего бомжа.

Потом, покрепче карандаш зажав...

Да ты смеёшься?

Если это - цирк,

обиду я, как шпагу, проглочу.

И выпью леденящий душу квас.

Не стоит зря проветривать слова -

ты знаешь всё, что я сказать хочу.

 

У вас четверг? А у меня шаббат.

Сижу фанза, пью чай

и жгу мосты.

Игра не стоит свеч. Сгорят листы

пожаром аллергии на губах.

 

Там, в переулке, дерево-змея.

Там каждый вечер падает звезда.

Её найдёт тинейджер, а не я,

и скажет восхищённо: "тема, да?!"

 

Питерское

 

Я привыкаю мыслить островами,

каналами, канавками, мостами,

фонтанами, заливом, рукавами,

я привыкаю долго, неустанно

бродить и растворяться в перспективе,

прозрачно ротозейничать в музеях,

львам расплетаю каменные гривы,

перебегаю новенькие зебры

на красный свет, на свет под куполами,

под своды крыш привычно многолюдных,

под сень того, с печальными крылами

немого ангела, которому нетрудно

держать седое небо Петербурга

так высоко, так низко, так тревожно,

скрепляя хрупкой женскою фигуркой

всё то, к чему привыкнуть невозможно.

 

***

Дорогу измерит идущий,

пространство покроет летящий.

С. Сущий

Родной хризантемовый запах

опять возвращается в город -

наверно, из рая. Погода

и правда сегодня такая.

в волошинские пейзажи.

Туман обращает предгорья

в его пустоту и свободу.

Покорно и грустно спускаюсь

 

Автобус-дракон поглощает

свою добровольную жертву.

Дорогу осилит идущий.

Коня оседлает летящий.

Кто знает - молчит интровертно,

а кто говорит - тот не знает.

Вам кофе в постель или в чашку?

Согреть онемевшие души

 

и выпить, что Чехов пропишет,

и сняв притяжения глыбу,

пройти по промокшему небу -

и снова уйти в несознанку.

Молчит можжевеловой рыбой

и делает вид, что не слышит,

блестит непрощающим снегом

посланник - по-гречески ангел.

 

А мира уже не исправить -

зачем ты с меня начинаешь?

Считает себя просветлённым -

такой и зарезать может.

Я вынесу, переморгаю

сермяжной морали приправу.

И пахнет сырым и солёным.

Не липким. Не кровью, а морем.

 

***

Лапкой куриной начертаны в мокром песке

шесть иероглифов - Сей Сёнагон отдыхает.

Где эта вздорная курица ныне порхает?

Вольного неба тебе и дыханья в строке!

Это не лестница вверх и не соты пчелы,

подвиг трёхмерный творящей с упорством завидным,

это попытка нащупать в пространстве узлы,

точки прорыва, каналы. Снаружи не видно

вечной готовности всем пренебречь и пролечь

вдоль по лучу, растворив анфиладу засовов,

словно стрела Одиссея - двенадцать колец

разом пройти и найти потрясённое слово,

волка с луною роднящее... Главное - быть.

Нам не дожить до конца фельетонной эпохи,

но спасены навсегда от нелепой судьбы

жертвой безмолвной стоять на краю катастрофы.