По случаю ручки в Союзе даже прекратился бильярд - все обступили счастливчика и наперебой просились, чем черт не шутит, что-нибудь написать. Михайловский сутенерствовал: объяснял и показывал, бережно отдавал в руки и пристально следил за перемещениями.

Маленькая толпа литераторов возбужденно вибрировала - эти возбужденные вибрации распространялись и достигли, наконец, отдаленнейших кабинетов. А в последнем по коридору - еще не главном, но уже почти престижном - обитала в ту пору наша полузнаменитость N. Человек до самозабвения чуткий, N не мог не ощутить этих вибраций ли, флюидов - биофизики лучше знают, - и, виртуозно прервав разговор с красновельможным собеседником (которого мы пока оставим в тени), на минуточку вышел.

Торя себе путь полуталантливыми и вполне циничными прибаутками, N пробрался к бильярдному столу и увидел ручку. Безделица сразу же, гипнотически приковала его внимание, - однако же волевой N нашел в себе силы отвести глаза от никелевого блеска и окинуть быстрым взглядом круг собравшихся. Хозяина ручки N вычислил без труда; оставалось только обезопасить себя от возможных неприятностей.

- Новинка советской торговли? - встав чуть ли не за спиной у Михайловского, тихо и доверительно пошутил N. - Где дают?

- Шум подарил, - так же тихо, одному N, раскололся Михайловский.

Теперь можно было быть спокойным: мятущийся Стасик ("парус на суше", - написал он о себе в одном стихотворении), если и помнит еще о подарке, то завтра забудет, а если не забудет - всё равно ничего не поймет, а и поймет - невелика птица, плевать! И с этими мыслями полузнаменитость N попросил:

- Слушай, старик! У меня там сидит - ну, сам знаешь, как это бывает - третий подсекретарь райкома (да нет, плохо же ты обо мне думаешь, конечно комсомола). Пробиваю коллективный сборник, то да се, хочу произвести впечатление... Дай мне, пожалуйста, эту штуку - я ему книжку надпишу тремя цветами!

- А мне надпишешь? - не смея отказать недознаменитости, только и успел попросить Михайловский.

И конечно же, заразу третьего подсекретаря (которого нам пришла теперь пора достать из тени) не заинтересовали ни известная без малого книга, ни памятная трехцветная надпись, - зато чрезвычайно восхитила злосчастная ручка.

- Старик, я жутко перед тобой виноват, конечно, - горячо шептал N поникшему филологу, - но коллективный сборник! Ведь ради общего дела! Да я, знаешь (говорю тебе по секрету, первому), - я должен вот поехать в Польшу на конгресс прогрессивных молодых писателей, - я тебе привезу точно такую же! Лучше привезу!

"Ах ты, скотина, - думал проницательный Михайловский, привычно пряча глаза. - Вот за что ты продал мою ручку, мой фантастический трехцветничек - который один такой, второго, считай, что и нет, - вот за что, а никакой не коллективный сборник..." - так думал Михайловский, отворачиваясь и лелея замысел сегодня же вечером написать о сомнительной полузнаменитости что-нибудь филологически сверхъязвительное.

Но самое интересное и, по-видимому, не поддающееся теперь расследованию обстоятельство - это как удивительная ручка попала к Шумицкому. Спросить, к сожалению, некого. Да и не верится, что у Шумицкого нашлась бы на этот счет какая-нибудь гипотеза - потому что, расставшись с филологом Михайловским (с которым и мы на страницах нашего рассказа почти расстаемся), он пошел от нечего делать на работу, то есть в редакцию газеты "Вечерний Харьков". Совершенно случайно там его уже ждал, два часа томясь, некий курский приятель (выросший впоследствии в "поэта средней руки", по собственному определению, и даже издателя) - ему-то мы и обязаны второй частью нашей вряд ли поучительной истории.

Будучи по исконной натуре человеком простодушным, курский приятель не придавал большого значения тому, что мы сейчас назвали бы поэтическим имиджем, и поэтому пытался Шумицкого в свои приезды хоть как-то подкормить. Искушенный стихотворец Шумицкий подобные предложения отвергал с негодованием. Происходил примерно такой диалог:

- А у меня, Стасик, рубль есть. В столовку пойдем, борща возьмем...

- Дружэ! Т-так у меня к твоему рублю есть двадцать копеек: пошли лучше вдарим по чистым калориям!

- По чистым калориям - как это, Стасик?

- Ну, что там в том борще - ну тридцать, ну сорок этих самых... Это не продукт! В ста граммах настоящего продукта -

После чего приятели шли понятно куда, а не в столовую (благо и то, и другое можно было с легкостью найти в двух ступеньках-шагах от редакции).

По сходному сценарию события развивались и в тот день, за днем последовал вечер - таким образом, история появления ручки была потеряна для потомков навсегда.

А в рассказе, между тем, наступила тридцатилетней давности ласковая летняя ночь.

У курского приятеля в Харькове имелась тетя - к ней-то молодые люди и заявились, когда заявиться куда-нибудь пришла пора даже поэтам. После... - ну, назовем это ужином, - спать не хотелось. У открытого в старый харьковский дворик окна Шумицкий долго и расслабленно читал свое и чужое, а потом спросил товарища:

- Ты ведь стишки пишешь?

- Пишу.

- Да ладно, Стасик...

- Нет-нет, давай их сюда.

А надо сказать, что к описываемому 196* году Шумицкий бороздил рябь подцензурной словесности автором вот уже двух книг, - и с целью поощрить, писательское правление (в котором на тот момент получили временное преобладание временно прогрессивные силы) выдвинуло Стасика на республиканскую премию. Как раз тем самым утром, когда два поэта проснулись в душной комнате с закрытым окном, Шумицкому полагалось исполнить остроумный туземный обычай, - а именно посетить высокую инстанцию, без вразумляющего согласия которой премия состояться не могла.

Еще было время позавтракать, и - то ли головы болели смертельно, то ли имидж подвел, - но в райкоме комсомола Шумицкий появился слегка - ...

Обыкновенно писателей пользовал (приходится доставать малосимпатичную марионетку вторично) известный нам подсекретарь ╧3. Оное должностное лицо и само порядком выпило накануне, - однако в порядке партийной дисциплины не опохмелилось, отчего взор был тяжел, пуст (на сочетании настаиваю!) и мрачен. Должностная длань катала по столу трехцветную ручку, вместо того, чтобы делать ей соответствующие положению должностных ягодиц значительные записи. Должностные жвалы медленно выдвигались и задвиглись; сквозь должностные связки с неравномерным шумом вырывался смрадный воздух, а должностным очам, казалось, не хватает сил еще раз взглянуть на Шумицкого (впрочем, как и на что бы то ни было другое столь же малосущественное и неопределенное). В общем, встреча могла бы пройти удачно, не выползи под конец третий подсекретарь пожать гостю руку.

Стоило подсекретарю принюхаться и отличить чужеродные запахи от своих собственных, как в его номенклатурном мозгу все сложилось в одну картину: и странная, непоэтическая живость Стасика, и почти развязные реплики, и некоторая статическая шаткость вкупе с явной моторной недокоординированностью... Секретарь всклокотал:

- Да вы что, товарищ Шумицкий, пьяны?

- Ну, как... - ответствовал уже достаточно расторможенный и быстрый на язык поэт, - ну не мог же я не отметить нашу встречу...

Уходя, Шумицкий оглянулся на секретаря, набрасывавшего в раздраженном вдохновении какой-то негодующий черновичок, и смутное чувство шевельнулось в сложной поутру душе поэта.

- Ска... скажите, пожалуйста, - спросил Шумицкий, сам не понимая, почему это его интересует, - а откуда у вас эта трехцветная ручка?

- Эту ручку, товарищ Шумицкий, - добрасывая черновичок и с внезапной, не иначе как дьявольской лихостью отстучав "Мы жертвою пали..." на обоюдосекретарской кнопочке, похвастался невыездному бедолаге третий подсекретарь, - мне подарил глава румынской делегации на съезде братской рабочей молодежи в городе Бухарест.

И премии, конечно, не дали. А заканчивается история совсем грустно. Однажды вечером в 1987 году, со своей неизменной пляшечкой, Шумицкий шел по улице: шел, может быть, и не помня уже откуда, но зная, и знание это бережно храня, что идет домой. Пьяного, его остановили патрульные милиционеры, обыскали, забрали пляшечку и принялись слегка валтузить. Они бы повалтузили его слегка и отошли, но пьяница-старик стал ерепениться и громко кричать что-то про стыд и свободы, и про пляшечку, и тогда его избили зло и серьезно. А потом он умер.

Похороны были в Союзе писателей. Собрались все положительные герои этого рассказа: и филолог Михайловский, и курский приятель, и полузнаменитость N, которая при всех своих недостатках так и осталась нашей единственной и бессменной полузнаменитостью... Из милиции никто не пришел. Писательские похороны - все на одно лицо: гроб на бильярдном столе; броуновские - словно пасующие перед подступившим хаосом - перемещения разнокалиберных литераторов; вдохновенные хлопоты ответственных лиц, то и дело выплескивающиеся через балкон в неприбранный вратный дворик... Выступали долго и недолго поплакали, погрузились и поехали на кладбище.

Прошли еще десять лет.

На юбилейном вечере говорили, что поиски, конечно, организовать надо, и поиски организованы будут... Только вряд ли они будут организованы. Ибо как в литературе вечен сюжет, так в жизни - отсутствие сюжета: по всей видимости, могила Шумицкого потеряна для потомков безвозвратно.

Copyright (c) "Русский переплет"