Закрывается то один провинциальный журнал, то другой - исчезают с карты России островки духовности и образования, наконец, исторической памяти народа. "Подъем" является именно одним из таких островков, к счастью, уцелевших, который собирает мыслящих людей, людей неравнодушных, болеющих за русский язык и вековые традиции нашей страны.

═ПРОЗА

═Михаил ТАРКОВСКИЙ

═ГОСТИНИЦА "ОКЕАН"

═Рассказ

═Главным охотоведом Верхне-Инзыревского госпромхоза уже много лет подряд

работал Павел Григорьевич Путинцев - высокий, крепкий и поджарый

парень с темно-русой бородой и синими внимательными глазами, имевшими

подчас неожиданное,═ острое и почти пронзительное выражение благодаря

странным, в тонких складочках, векам, будто═ сделанным из другой, более

старой и чуткой кожи.

═Красивое и резкое лицо его казалось даже жестоким, если бы═ давно уже не

переросло эту жестокость выражение какой-то горечи и═ собранности, главная

тайна которых словно таилась в глубокой═ вертикальной морщине меж бровями.

Был он коротко стрижен, с круглым затылком и крепкой шеей, все делал

веско, с нутряной═ правдой каждого движения, и когда ел вареную сохатину,

шумно═ втягивая горячую влагу, шевелились его виски и крупные углы

челюстей ходили ходуном, выпукло и подробно═ переливаясь под кожей═ мелкой

косточкой. На гулянке═ охотников, хладнокровно и между делом═ заливая в рот

водку быстрым круглым═ движением, Павел, бодро═ участвуя в завязке

застолья, с его середины начинал дремать у═ стола, подперев═ голову рукой,

и на правой щеке от глаза вниз═ проступало от водки красное и извилистое

аллергическое пятно. Так═ он и кимарил, все больше роняя голову на

слабеющей руке, но когда═ его о чем-то спрашивали, тут же отзывался

резким и ответственным═ баском, точно и как по писанному отвечая:

"Река Пульванондра, сто═ восьмой километр" или: "Бер-решь.

Прямослойную кедровую═ доску..." И═ так же, но уже с какой-то трезвой

рассветной═ бодринкой отзывался он, когда будили его среди ночи или ранним

утром, и казалось, давно он уже лежит с открытыми и сухими глазами.

═Взбодрившись, он вдруг рассказывал про своих собак, с которым относился

почти как к людям, и во всех случаях непослушания видел══ глубоко

осознанную вредность и пакостливость. "Рыжий! Рыжий! От-т скотобаза!

Рыжий!"═ - грозно орал он на своего Рыжика, который,═ бывало,

ломанувшись куда не следует, делал вид, что не слышит, и═ останавливался

только тогда, когда разъяренный Павел, пальнув═ сверх прижатых ушей из

"тозовки", срываясь на хрип, свирепо═ добавлял к кличке короткое и

зычное ругательство. Рассказав, как═ Рыжик с Пихтой залезли на лабаз и

"спороли" сливочное масло, Павел вдруг═ снова ═начинал дремать,

снова проступало продолговатой кляксой водочное пятно, и снова засыпал он

под волнообразный мужицкий галдеж.

═Хорошо дремалось под этот гам и не хотелось домой, а сутки спустя он

просыпался в своем большом рубленом доме часа в четыре ночи и до шести не

мог заснуть, глядел ясными очами во тьму,═ чувствуя, что чем сильнее

старается заснуть, тем живей его мысли и бессонней глаза. Он начинал ровно

и полого дышать, будто пытаясь═ запустить какой-то знакомый движок,

который надо лишь провернуть,═ чтобы схватило, а там он и сам попрет, и

старался о чем-нибудь усиленно думать, чтоб мысли, цепляясь друг за друга,

уже без его═ помощи заплели бы свою дорожку═ и увели куда-нибудь

далеко-далеко,═ и когда это почти происходило, вздрагивал всем нутром и

снова оказывался один на один со своей беспощадной и одинокой бодростью.

═Летели трое: Василич, Серега Рукосуев и Павел. Василич, или Виктор

Васильевич Вершинин, - директор Верхне-Инзыревского госпромхоза,

плотных мужик лет сорока, с небольшим, брюшком,═ русыми═ усиками и

майорским взглядом серых навыкате глаз. Иногда в его═ лице просматривалось

даже что-то львиное, когда он причесывал свои золотистые и упругие, как

съехавшая генераторная обмотка, волосы и,═ в своем шерстяном пиджаке, с

толстым кольцом на пальце, входил в═ кабинеты краевого начальства. Сам

родом из Абакана, он пятнадцать лет отработал руководителем большого

промхоза на Чукотке.

═Серега Рукосуев, старый товарищ Павла, - лучший промысловик района,

охотник-арендатор, крепкий, боярского вида мужик в═ высокой соболиной

шапке, все боярство которого слетало, как только═ он начинал говорить об

охоте, - в глазах загорался несолидный═ огонь, а улыбка открывала

нехватку половины зубов. В неохотничьей═ компании, если не заходила речь о

его любимом деле, он напряженно═ молчал и даже среди своих не принимал

разговоры о тракторах и═ вертолетах, считая изменой охотничьему делу. Был

он охотник═ высочайшего, запредельного пилотажа, и свидетельствовали об

этом его неожиданно небольшие и почти белые руки, которыми он работал

так, что ни грязь, ни масло, ни мозоли к ним не приставали. Серега═ летел

на первый взгляд непонятно зачем, якобы за сетями, хотя сети они спокойно

могли бы купить сами, но Павел хотел, чтобы Серега,═ во-первых, поближе

сошелся с Василием по охотничьим делам, а во-вторых, просто поглядел

другую жизнь и немного развеялся от многолетнего сиденья в поселке.

═Василич уже пришел в то заведенное состояние, которым сопровождались его

зарайонные поездки. Он только что прилетел с аукциона, где из-за каких-то

нерадостно-удачных стечений обстоятельств, падений курсов и чьего-то

разорения, отлично сдал═ всю пушнину. Сезон нынче выпал тоже на редкость

удачным после═ прошлогоднего провала, и это, радуя временной радостью,

говорило═ лишь о том, как все вокруг, включая природу, расшаталось. В тот

год Павел взял 207 соболей.

═Павел с═ Серегой собранные сидели в конторе, когда ворвался Василич со

стеклянным дорожным блеском в глазах, с наклоненным вперед и будто

переломленным в заду═ коротконогим телом, в кожаном меховом палупальто,

ондатровой шапке и с толстой черной папкой под═ мышкой: "Так, все,

погнали!"

═На морозе у крыльца тарахтел в белом облаке еле живой "уазик", в

нем с важной и независимой терпеливостью сидел в соболиной кепке водитель

Николай Иваныч, которому выпученный Василич бросил: "У

"Кедра". Из "Кедра" они выскочили с побрякивающим пакетом

"Серебра Сибири".

═Сквозь═ просветы меж избами в мутной морозной дали маячили

противоположный берег Енисея - ровная стена с галочкой распадка и

щеткой редкого лиственничника. Когда подъезжали к аэропорту, из-за этой

щетки бесшумно выплыл и навис над Енисеем диксонский "Як-40"═ с

растопыренными закрылками и горящими фарами.

═У окошка отдела перевозок стоял только что прилетевший на вертолете из

Сургутихи бодрый дед Иван Трофимович Попов. "Деуска, - басил он в

окошко, - билетья есть в Красноярска?" - та что-то═ плела, дед

дрожащими толстенными, иссеченными поперечными складками пальцами с

огромными кругло-выпуклыми ногтями совал в═ окно деньги и паспорт.

"Паса, выручай, - обернулся он к Павлу, - нету-ка билетьев

нисколь! Знатье - дак сидел бы дома!" - "Обожди, дед,

будут тебе билетья!" - подмигнул Павел, недавно потерявший═ отца и

с какой-то особой жгучей заботой относящийся теперь к пожилым людям, и

приобнял за плечо деда, у которого месяц назад принимал аккуратно

вычесанную пенсионерскую пушнину. Через две═ минуты═ он выходил из отдела

перевозок: "Дед держи билетья и по коням!" - "Все

по-человеч-чи", - одобрительно сказал Василич.

═Самолет стоял на площадке, сквозь снег просвечивал бетон, пахло

авиационном керосином, алюминием и дизельным выхлопом от тарахтящего

заправщика. Портовский техник в унтах и грязном комбинезоне проверял на

конденсат ледяной прозрачный керосин, сдаивая его из плоскостей в

стеклянную банку с проволочной ручкой. Галдея, мужики поднялись в самолет,

где Василич первым делом распорядился: "Девушка, принесите-ка нам,

пожалуйста, стаканья!" Взгляд его наконец утерял суету и оттаял.

Серега достал домашние═ шаньги, котлетки, Павел═ мороженого омуля. Подняли

пластмассовые═ стаканы, сдвинули их, те мягко и беззвучно согнулись, и

Павел,═ издав хрюкающий смешок, крикнул: "Деуска! А путних стаканьев

нет?" Девушка, угловато-стройная, с милым, припудренным прыщиком

возле сочно накрашенного рта, улыбнулась и, разведя руками, звонко

сказала: "Нету. Знала - дак для вас═ взяла бы!"

═Павел, расстегнув черное полупальто с меховым нутром, сидел,═ приложив

висок к ледяному оконцу. Из═ бортов высоко поднятого═ воротника виднелась

его крепкая жилистая шея, выпуклый угол═ челюсти и перекатывающаяся в

зубах═ спичка. Самолет уже описал круг═ над тайгой и, пролетев над

скалистыми щеками белого, со сливочными═ складками Енисея, потянул,

набирая высоту, над правым каменным═ берегом. Сквозь мутную рябь облаков,

вскоре рассеявшихся, все выше громоздились сопки, вздувалось неправильными

пузырями бело-штриховое полотно, как ремнями стянутое речками и

распадками, и═ чем сильнее выпирала земля, тем сильнее натягивались речки

и распадки, и тем безлеснее становились шершаво-меловые верхи гор. После

безвылазного трудового года, после месяцев тайги будто долгожданный ураган

нес Павла над родной Сибирью, и все стояли═ перед глазами синие

бурановские дороги, знакомые до каждого гвоздя избушки, повороты реки,

заиндевелые скалы и убегающие фигуры═ сохатых, деревянно, как ходулями, с

круговым захлестом, перебивающие ногами по припорошенному льду.

═Вспоминался особенно любимый отцом Аян, красивый тактичный кобель лайки,

серый с белым низом, белым плечом и белой полосой от головы по носу.

Двигался он аккуратно, с литой изящностью неся═ мощное тело на высоких

стройных ногах, и, беря след, без напряжения перемахивал упавшую лесину,

поджимая задние лапы экономным пластилиновым движением. Солнечным деньком

в тайге, когда Павел═ пил чай у костра, прибегал разгоряченный, и, не в

силах сразу═ остановиться, несмотря на ходящие ходуном бока, рыскал вокруг

костра, черпая пастью снег, а потом останавливался, и встречное солнце

обводило пушистый силуэт нежным ореолом.

═По осени, до сильных морозов, Павел варил собакам на костре возле

избушки. Наливал в таз густую, со льдышками, воду, не желавшую

смешиваться с пыльным сухим комбикормом, ставил таз на два бревнышка,

между которыми по-морозному едко трещал костер. Таз═ начинал ворчать,═ на

дне зрел и пробивался пузырь, потом другой, и вскоре таз вовсю бурлил и

пузырился, а Павел стоял и помешивал его деревянной, похожей на лопасть

мешалкой. Мешалку эту он клал на лабаз у двери, и ее заносило снегом так,

что торчала только ручка,═ а иногда забывал в тазу и собаки утаскивали ее,

и он, ругаясь на═ них, делал новую, а они утаскивали и новую, и когда

Павел приезжал весной на лодке пилить дрова, возле избушки валялось

несколько таких заплесневелых лопастей.

═Уже вовсю═ сияли звезды, а сварившийся корм еще стыл на лабазе, и Павел,

выходя его помешивать, строго поглядывал на дрожащего голодной═ дрожью

Аяна. За день натаскавшись═ по тайге, Аян ел, вздрагивая утянутым животом,

распустив плотно закрученный хвост, и на спине бессильно белела заледенела

вмятина распадающейся на стороны шерсти. Аян судорожно подхватывал кусок

рыбы, и надеясь, вежливо косился на Павла,═ и отвечая на одобрительные

слова хозяина, чуть прижимал уши и чуть двигал═ хвостом, а Павел с

гордостью и любовью глядел на мощный торс своего кормильца, на беззащитно

тонкие щиколотки,═ с какими-то═ почти заячьими жилками на неутомимых

ногах. Жилки эти вытирались от бесконечных снегов, и виднелась голая

розовая кожа в кровавых═ ссадинах. Еще порывшись в каше, Аян отходил,

раздувшись, как бочка, отяжелевший, обессиленный, и, будто извиняясь за

свое═ тяжелое и ненормальное насыщение, слабо вилял хвостом и,

нахохлившись, нырял в снежную дыру катуха переживать эту свою═ тяжесть,

как болезнь, а Павел заходил в избушку и со светлым═ облегчением ложился

на нары. Иногда в мороз он запускал Аяна в избушку, и тот спал под нарами,

и плоско и беспомощно лежали на полу его трудовые ноги, и Павел

наклонялся и щекотал волоски на═ пятке под большой шаршавой подушкой, и

Аян во сне смешно, пощенячьи═ дергал лапой. И снова спал, размеренно

вздымая грудь и═ временами по-человечьи тяжко вздыха, а Павел не мог

заснуть, и,═ слушая мерное дыханье, глядел бессонными глазами куда-то

вдаль, за═ бревенчатую стену, за ночную таежную даль, и думал, что,

видать, на═ роду у него написано так вот не спать, бдить, хранить чей-то

сон... Потом в набитом собачьем брюхе что-то все тяжелей═ ворочалось,

бурлило, из-под нар начинал подтекать знакомый и почти═ родной смрадец

переваренной рыбы, и Павел негромко будил Аяна, и═ тот, потянувшись

длинными ногами, вставал и с аккуратной проворностью уходил в морозную

ночь.

═Иногда Аян проявлял поразительную чуткость, когда,═ подходя к развилке

лыжницы, по взгляду хозяина угадывал, по какой надо идти, а иногда═ -

полную дурость и беспомощность: по пути между избушками убежав за соболем,

он, если следы уводили назад, возвращался в покинутую избушку и там

оставался, и если бы Павел не приходил за═ ним, зная эту═ причуду, то

давно бы замерз, не сдвинувшись═ с места, подъев вокруг избушки все,

включая собственный навозец, и пребывая═ в твердой уверенности, что его не

бросят среди снегов и мороза.

═В паре с Аяном работал у Павла по зверю Рыжик -═ молодой рыжий

кобель. Однажды под осень вышел к поселку и крутился возле него,═ деря по

ночам═ коров, медведь. К Павлу прибежали, сказали, что только что видели

того возле дизельной. Павел схватил карабин,═ собак. На беду как раз возле

дизельной кипела дурацкая собачья свара, и Павел, не зная об этом,

отпустил собак, и засидевшийся═ Рыжик ввязался в драку, и хотя тут же

побежал за взбешенным хозяином, время было упущено, и Аян, уже хвативший

свежего следа, несся в густой пихтач, где таился на все готовый медведь.

Когда Павел подбежал, пихтач был уже охвачен истошным собачьим визгом. Он

рванулся туда вмест с Рыжим, выстрелил по медведю, ранил, попал в переднюю

лапу, зверь ломанулся навстречу, и Павел, свалив═ его прямым выстрелом в

трех метрах от себя, бросился к Аяну. Он еще был жив, и Павел все

укладывал кишки в распоротый живот, потом═ взял любимого кобеля на руки и

понес, а тот через несколько шагов поднял голову, лизнул его в губы и

испустил дух.

═2

═"Ну ты чо, Пал Григорич, мышей не ловишь?" - толкнул Павла

Василич, кивнув на пакет. - "У нас вроде═ в котомке булькотилось

чо-то". - "Пал Григорич смертью храбрых", - подмигнул

Серега. "Д пошли вы в баню, обормоты, сами бошки повешали", -

рыкнул Павел, хохоча,═ замахнувшись на Серегу, и так они еще долго

пререкались, пили,═ толкались и тряслись от смеха, а в Емельяновском

аэропорту если в═ машину и помчались по крупному сибирскому асфальту в

Красноярск. Бежала под капот серая трасса, то и дело передуваемая

туманными═ струями поземки, и впереди перед ними перла, приседая на ямках

мощной кормой, огромная "тойота-краун-мажеста" с выбитым габаритом

и правым рулем.

═Ночевали у Василичева знакомого в доме из грубого бетона за толстой

железно дверью. В квартире было чисто и тепло, несмотря на ремонт в

ванной. Николай, хозяин, узнав, куда они едут, все рассказывал, как

"гонял тачки со Владика", как сел за руль первой машины, едва

зная, где какая педаль, и как разбил этот═ самый шестицилиндровый

полупредставительский "марковник" - "тойоту-марк-два",

заблудившись на каких-то бетонках возле китайской границы.

═Жена Николая - Таня, молодая, совсем девушка, вышла в байковом

халате, и быстро собрав на стол,═ скрылась в комнате. Была она с

непроколотыми ушами, ненакрашенная, с чуть розоватыми веками и

полупрозрачными серыми глазами. Позже, когда мужики уже вовсю═ сидели за

столом, она старательно чистила свои крупные зубы над═ раковиной, долго и

по-разному открывая рот, и в нем гулко и тоже на разные лады отдавался

мягкий шоркоток зубной щетки.

═Под утро Василич снова гнал, снова стекленели его майорские глаза, и

металось в них грешное дорожное пламя. Из города они мчались назад в

Емельяново, а когда были взяты "билетья", Василич═ рванулся на

второй этаж в пустынный и прохладный портовский ресторан, где они ждали

регистрации на Владивосток и где Василич═ успокоился, только когда на

столе появились пельмени в горячем бульоне и большая ледяная бутылка

"Минусы", из которой официантка,═ эффектно заложив руки за спину и

переломясь, налила три рюмки.═ Серега Рукосуев только кряхтел, улыбался, и

когда жевал, склонясь над тарелкой, ходила и шевелилась, как живая, его

светлая═ неухоженная борода.

═В самолете, пробираясь по проходу, из-за какой-то путаницы с═ местами

вдруг зарыдала, затряслась в истерике стареющая женщина, а потом сидела с

бледным лицом и пила минеральную воду из холодного═ стакана, и стенки его

в такт дыханию то и дело покрывались туманом. Рассветало, погода была

ясной, лишь изредка наплывала опаловая═ дымка, и еле позли горы в

аскетической штриховке тайги, снова вспухая меловыми буграми меж речек и

распадков и вдруг прорезаясь═ острым хребтом, плыли большие и малые реки,

дороги, условно-схематичные поселки, и сидели вряд, несясь в свой

небывалый отпуск, Павел, Василич и Серега, а под ними в деревнях и

поселках═ кололи дрова, везли сено, мчались на "буранах", перли по

трассе из грубого асфальта на искалеченных "каринах" такие же

промороженные═ и продутые ветрами, измученные разобщенностью и разлуками

Пашки, Василичи, Сереги.

═...А разлуки последнее время как-то навалились. Этой осенью нескладно

уезжала Галька, младшая═ и непутевая дочка бабки-соседки и Серегина

свояченица. Павел очень любил ее сына Ваську, растущего без отца, да и

с бабкой═ они давно жили почти одним хозяйством, и разом решились мы все

проблемы, если бы Павел наконец на Гальке═ женился. Галька мазала веки

чем-то неуемно-серебристым или зеленым, что совсем не шло ее карим глазам,

но главная беда═ заключалась в ее заполошности,═ ненадежности, и в том,

что, хватив стопку, она слетала с катушек, и все, включая собственного

сына,═ становилось ей трын-трава. "Пока сам дома - еще═ куда ни

шло, а на охоту уйдешь, такой гуд откроет, что крыльца родного не узнаешь,

не говоря уж что всех щенков переморит", - говорил Павел и с

особым упорством не позволял с ней никакой близости, хотя Галька частенько

и забегала с гулянки "за магнитофоном" - разгоряченная и

дикошарая.

═У Гальки было много ухажеров, и всех она бестолково растеряла, ненадолго

вышла замуж в Енисейске и, приехав как-то под осень, в темно-сером длинном

плаще солидно сходила по трапу, а сзади скромно ступал паренек с коляской

и чемоданом. Через день, правда, она уже носилась по гостям в родной

фуфайке.

═В поселке Гальку на работу не брали, а надо было кормиться и═ кормить

Ваську, и она уезжала в Подтесово, где ее подруга училась на курсах

судовых поварих. У бабки гостил племянник Михаил из═ Магаданской области,

и оба уезжали на одном теплоходе. Бабка═ плакала, было ясно, что с Мишкой

они═ больше не увидятся, а Галька═ весь день была необычно возбуждена,

Павел даже подумал, что она═ пьяная.═ К теплоходу Галька вышла до

неузнаваемости накрашенная, с═ опасно-пышной копной белых волос, в

каком-то лимонном наряде и═ красных лакированных туфлях. Павел обнял ее, и

она неожиданно═ порывисто прижалась: "Ты уж береги бабушку и

Ваську!" Васька тем═ временем дурацки хохотал и скакал, держась за

бабку, а когда═ убрали трап и ревущая Галька с Мишкой стояли на второй

палубе,═ вдруг═ в голос заплакала пятилетняя Серегина Машка: "Тетю

Галю═ жалко!" Когда через полчаса Павел зашел к бабке, та,

покачиваясь,═ сидела на лавочке, уставясь в белую точку теплохода на фоне

далекого мыса. Она повернулась к Павлу, вытерла глаза платком и═ сказала:

"Что же будет, Паша? Здоровье кончатся, старость подстигат".

═"Без царя в голове девка", - говаривал, глядя на Гальку,

Григорий Анисимович, Павлов отец, каждый год приезжавший через полстраны и

в последний приезд казавшийся особенно изношенным, постаревшим - в

бане было больно смотреть на впалый живот и совсем тонкие предплечья.

Одетый в чистую рубаху и темно-синий пиджак, отец сидел за столом,

по-флотски подтянутый, чернобровый, с═ квадратной седой скобкой на

затылке, и на испещренном сухими морщинками лице живым галочьим светом

жили глаза.

═Самую главную часть жизни Григорий═ Анисимович провел на Таймыре, куда

попал незадолго до войны и не по своей воле, и где═ возглавлял

гидрографический отряд, перебрасывавший грузы и людей на вездеходах по

льду Пясинского озера. Там он и остался на долгие годы, и жил бы по сей

день, если бы не гипертония жены, которой врачи настоятельно рекомендовали

переехать в среднюю полосу и с═ которой Григорий Анисимович переехал в

небольшой поселок в═ Калининградской области на берегу моря и откуда

вернувшийся из армии Павел уехал в Иркутск учиться на охотоведа.

═Григорий Анисимович все старался до Павла дотронуться, приобнять его,

убедиться, что этот вот крепкий и умелый малый его родной сын, и дотошно

заваривал чай небольшими порциями, а спитой═ тут же выливал, так что,

когда Павел прибегал на перекур, чая не было, и он раздражался, а ночью

лежал, горя от стыда, потому что═ преодолеть это раздражение было труднее,

чем закидать тележку обхватных листвяжных чурок.

═Когда отец умер, Павел был на охоте, и мать специально сообщила позже,

чтобы не дергать его из тайги и чтоб он рвался даже на девять дней. Павла

две недели не было на связи, он ввалился в избушку разгоряченный, с горой

пушнины, с четырьмя свежестрелянными соболями в поняге. Хотелось побыстрей

разделаться с дровами, водой, выйти на связь и поделиться успехами. Он

даже знал, что и как скажет: сначала═ спокойно расспросит всех о делах,

поворчит на погоду и собак, а потом на═ Серегины слова:═ "Ну, а у тебя

как делишки?" - зевнув, небрежно бросит: "Да вот, четвертый

десяток добираю", а совсем перед сном═ подробно расскажет, как добыл

"в день" четырех соболей и как последнего уже в темноте вырубал из

дуплистой кедры. Он долго═ копался возле избушки, возил дрова на

"буране", а потом зашел в═ тепло, разделся и включил рацию.

═- Кедро-вый, - заранее улыбаясь, специальным конфиденциальным

голоском позвал он Серегу.

═- На связи, Топкий, - деревянно отозвался Серега и, крякнув,

резанул: - Короче, Паша, приготовься, дома у тебя новости совсем

хреновые, отец твой умер... Как понял меня?

═- Понял, Сережа, понял, - ровно сказал Павел и, зарычав, упал

лицом вниз на нары.

═После охоты он летал к матери, которая с каждым днем все смелее

перечисляла подробности последних дней отца и, стоя за спиной Павла,

перебирающего фотографии, все поправляла прядь на═ его макушке, где

редеющие волосы распадались, и жгучая═ бессмысленность═ этого невольного

движения доводила Павла до молчаливого отчаяния. Мать уговаривала забрать

"чо надо из═ папиного, все равно пропадет теперь", - а Павел

морщился ("Ну куда я в такую даль попру?)" и взял только дневник и

старинный═ топор с клеймом, с горестной решимостью сбив его с топорища.

═...Снова облака тонкой волнистой пленкой закрывали землю, самолет спал,

спал Василич, уронив═ руку═ с толстым золотым кольцом═ на пальце, спал

Серьга Рукосуев, приоткрыв полубеззубый рот, и только Павел, откинувшись в

кресле, глядел перед собой закрытыми глазами, а внизу полз Становой

хребет, и на западе, отделенный═ нечеловеческим расстоянием, все удалялся

Енисей с Красноярском, а где-то на том конце России под шорох балтийских

волн спали мать и сестра, спала под снегом отцовская могила, и вся Павлова

жизнь волнистой облачной пленкой была растянута на тысячи верст.

═3

═Во Владивостоке стоянка═ перед зданием аэропорта была заставлена

японскими автомобилями. Из белой в налете грязного снега

"хонды-аккорд-испайр", сверкнувшей фарами, улыбаясь, вылез

Василичев друг и абаканский однокашник Леха Беспалов. С Василичем они не

виделись лет двадцать. Долго обнимались, трясли друг друга.

═- Лех, где кости в тряпки кинуть? - спрашивал Василич, поглядывая

на несущуюся мимо заснеженную сопку с голо-прозрачным дубняком.

═- В "Океане", пожалуй. Подъедем сейчас, разберемся. Короче,

вы═ сегодня устраивайтесь, а завтра уже по стоянкам рванем. Цены═ упали,

кстати. Вам вообще что нужно-то?

═- "Сурф" дизельный для конторы и нам с Пал Григоричем по

такой═ какой-нибудь чахотке, - Василич похлопал по щитку.

═Деньги отдали на хранение Лехе, а сами устроились в прохладно-зеленоватой

гостинице "Океан", где Василич═ каждому выделил номер. В ресторане

они взяли салат из кальмаров под═ майонезом, борщ, свинину с жареной

картошкой и холодную "Уссурийскую", которой они огрели бутылок

пять, после чего Павел═ еле дополз до номера и как провалился с перепоя и

недосыпа. Через═ некоторое время, правда, зазвонил телефон и вкрадчивый

женский голос поинтересовался, не нужны ли "девочки". Павел

пробормотал═ что-то вроде "какие на хрен девочки". Голос умолял:

"Ну хоть═ посмотрите на моих красавиц", но Павел пробубнил

"успеем" и═ провалился в сон.

═Проснувшись часа через три, он окатился под душем, оделся и вышел

проверить товарищей. Дверь в соседний номер была незаперта. В кресле

неподвижно спал Серега. Василич пошевелился, встал с кровати и, глядя

сквозь Павла, побрел в ванную. Павел выполз на улицу и пошел к Морвокзалу.

═После аэропортов, дорог, ресторанов, после бесконечной самолетной гонки

от непередаваемого чувства края вдруг перехватило═ дыханье. Перед Павлом

была бухта, тесно забитая ржавеющим флотом. Ближе всего стоял белый в

рыжих подтеках плавучий госпиталь с═ красными крестами на круто изогнутом

корпусе, за ним в ряд огромные брошенные на произвол судьбы военные

корабли, с сетками═ антенн, с подтеками под поздрями клюзов, страшные в

своей бессильной мощи. Справа подваливал к пирсу пассажирский теплоход,═ а

прямо перед Павлом тарахтел, подрабатывая к берегу и с носа высаживая

пассажиров, изношенный, крашенный черной краской катер. И все это старое

железо ходило ходуном, вздымалось вверх и═ опускалось вниз в прозрачной

матово-голубой воде океана. Клубилась═ из-под винтов бело-голубая пена, и

эта поразительная и спокойная═ зеленая синева дышала, колыхалась и

излучала такую абсолютную═ силу, что Павел, несмотря на тяжелейшее

похмелье, застыл как═ зачарованный, будто захлебнувшись. Захлебнувшись

живой, дышащей═ синевой, такой неожиданно близкой и такой

отстраненно-далекой, и═ на тысячи безлюдных верст такой же чистой, могучей

и будто═ говорящей: в каждом═ заливе, в каждой береговой извилине,═ в

ведре, которое матрос на веревке подымает на палубу, везде я -

шевелящийся, дышащий и огромный океан. А у самого берега на полной синего

света воде, не приставая к этой синеве, пузырилась, прибиваясь, бурая

мазутная грязь.

═Павел купил бутылку пива и выпил ее,═ заев толстым и пряным китайским

беляшом из белого теста. Потом долго и тяжело поднимался по заледенелой,

засыпанной серым снегом и мусором лестнице, мимо ларьков, прилавков с

ценами, в полтора раз═ превышающими красноярские, мимо изможденных бабок

за прилавками, мимо═ протягивающей руку старухи нищенки, мимо этого

измученного города,═ производящего на фоне невообразимого океана какое-то

отчаянное впечатление. Он пришел в номер и не раздеваясь лег на кровать, с

чувством раздирающей потери думая о краткости жизни и о том, что═ никогда

уже не будет жить здесь.

═Было уже темно, когда Павла разбудил стук в дверь, за которой═ стояли

причесанный и благоухающий Серега и Василич со свежим огнем═ в глазах.

Павел привел себя в порядок, и они пошли в бар на этом═ же этаже. Там было

пусто, лишь за угловым столиком сидели с═ выжидающими улыбками три девицы.

Василич окинул товарищей львиным═ взглядом, и они, перемигнувшись,

подхватили стулья и подсели к═ девушкам, не забыв заказать себе водки, по

поводу чего одна═ из девушек, худощавая, с лисьим лицом и сильно

накрашенными глазами, сказала:═ "Водка пей земля валяйся".

═Светой звали крупную девицу с небольшими глазами на полном крестьянском

лице, Олей - худощавую, с лисьим лицом и большим вырезом, в котором

виднелось начало грудей, Яной - длинноногую═ плоскую кореянку в

коротком малиновом платье. Смущенно морща нос,═ она все время улыбалась.

Девушкам заказали вина, закуски, и═ Василич, подняв рюмку, сказал: Ну,

девочки, за знакомство!" Павел выбрал крепкую Свету, Василич

лисовидную Олю, а Серега Рукосуев кореянку в малиновом платье.

═- Короче, анекдот, - сказал, лыбясь, Серега. - Сохатый со

страшенного бодунишша из лесу выходит и к ручью. Пьет. Ага. Тут -

охотник, и с эскаэса хлесть! хлесть! ему в бочину. - Серега

вздрогнул, сползая, схватился за бок и продолжил: - Тот все равно

пьет стоит. Этот опять хлесть! хле-есть! Сохатый бошку подымат: да то

такое-то, вроде пью-пью, а только хуже и хуже...

═Девушки, переглянувшись, вежливо засмеялись, Павел с Василичем дружно

загоготали, а Серега еще несколько раз повторил: "Пью-пью, грит, а все

хуже и хуже".

═Уже обсудили детали, уже вовсю закусывали и хохотали, как вдруг появилась

четвертая девушка. Стройная какой-то невероятной, ослепительной

стройностью, она остановилась, ясно улыбаясь и═ придерживая голой рукой

сумочку на длинном тонком ремешке. На ней═ были черные туфли на высоких

каблуках, ярко-оранжевые в крупную═ сетку чулки на широких резинках, и

нечто черное шерстяное и очень═ короткое со шнуровкой на спине. На бедрах

между чулками и этой══════ кольчужкой оставалась широкая полоса голой

кожи, а низкий черный═ лиф даже не держал, а просто задирал ее почти голую

нежно-загорелую грудь.

═Лицо под сложной прической из крашеных светлых с отливом волос было тоже

каким-то стройным, легким, щедро улыбающиеся губы═ - ярко накрашены, и

на этом летящем, улыбающемся куда-то вдаль лице сияли ясным океанским

светом синие глаза.

Ошарашенный Павел спросил:

═- Кто это?

═И лисолицая Оля с тихим злорадоством ответила:

═- Даша.

═Через секунду Даша сидела за столиком, а Павел нес ей салат═ из

кальмаров. Василич купил═ себе═ пакет кефира, на нем стоял адрес═ завода

- "Промузел", и Даша весело сказала, оглядев компанию:

"Промузевый, в общем, кефир". Возбужденный Василич деловито

обсуждал с девушками последние подробности ("Короче, сейчас все═ идем

к нам в номер и приглашаем вашу хозяйку"). В бар зашла еще одна

девица, совсем молоденькая, с веснушчатым личиком и большим, ═темно

накрашенным ртом, и тоже подсела к столу. Василич обратился═ к товарищам:

"Ну, что, часов шесть нам хватит? - и, тыкая пальцем в═ девушек,

скомандовал: - Раз, два, три, четыре, пять, встаем и идем!" Тут

вбежала еще девица и чуть ли не с криком: "И я тоже!" -

бросилась к столику, но Василич сделал обрубающий жест рукой: "Стоять,

Зорька, - похоже, хорош!" Купили прорву вина, водки,═ закусок и

огромную коробку конфет. В ней оказалась пластмассовая═ форма с редкими

углублениями, и Василич велел ссыпать конфеты в═ тарелку. Все повалили в

номер, кто-то из девушек позвал бандершу, похожую на жабу девушку без

возраста в короткой бурой юбке, с═ мясистыми ногами и стыдливой улыбкой.

Получив деньги, она═ было═ хотела присоединиться к лихой сибирской

компании, но возмущенный═ Василич выгнал ее в шею ("Еще кряквы этой

здесь не хватало!") и═ еще долго сопел от возмущения.

═Василичу очень хотелось устроить эдакий неспешный и═ расчетливый разврат,

но как он ни старался, ничего у него не вышло, да и, наверно, не выйдет

никогда. Едва товарищи уселись,═ успокоенно, тиская девчонок, как сама

собой началась обычная═ мужицкая попоечная суета, звон рюмок, хохот, и все

пошло по той же колее, что и в самолетах.

═Обнимая Дашу и что-то ей с жаром говоря, Павел встретился глазами со

Светой, та с укором качала головой и говорила: "Никогда тебе не

прощу". Даша вся подергивалась в такт музыке, поигрывала═ вздернутой

грудью, и из-под натянутого лифа виднелись два═ полукружья темной кожи.

Лилась водка, гремела музыка, бегали с голым═ торсом Света и Оля, и Дашины

руки ниже локтей были покрыты═ темными пушистыми волосиками. Она отошла к

окну покурить, и Павел сквозь невообразимый шум услышал, как она сказала

Оле: "Я═ понравилась". Подсела со смущенной улыбкой Яна, провела

рукой по═ его телу сверху вниз, спросила что-то вроде: "Ну что,

котик?" - придвинулась: - Пашка, ты такой ч-ч-откий!"

Павел сидел, как═ опечатанный, и поглядывал на щебечущую у окна Дашу, а

Яна все═ мучила его: "Я тебе не нравлюсь, да? Я некрасивая?" Он

взял ее═ волосы, обхватил ими как углами косынки ее щеки, поцеловал в

улыбающееся лицо и покачал головой: "Извини, мать, - я

определился".

═Потом Даша долго рисовала ему план бухты Золотой Рог, потом были танцы, и

она приплясывала, показывая указательными пальчиками то в одну, то в

другую сторону и сама себе улыбаясь. А в Павле накипала какая-то пьяная и

ясная тяжесть, и с этой тяжестью он═ смотрел Даше в глаза, и она несколько

раз говорила: "Да ты чо на меня так пронзительно смотришь?" -

а он отвечал: "Да ты чо такая красивая-то?"

═Уже в номере, когда на ней ничего не было, кроме тонкой короткой цепочки,

как воротничком схватывавшей шею с маленькой родинкой, он нечто отметил,

почуял моментальным звериным мужицком чутьем, и не переведя в слова,

забыл: чуть заметную, как на папиросной бумаге, зыбь на ее груди с

крупными круговинками темной кожи вокруг сосков.

═Через некоторое время они вернулись к Василичу за вином. Тот, в плотных

зеленых трусах, коротконогий, с мохнатой грудью и═ стеклянным взглядом,

полулежал в обнимку с Галей и Яной, и хором с ними пел "Лучину".

Серега спал на спине, открыв рот. Света плакала═ в кресле у окна.

═Павел с Дашей снова ушли к нему в номер. Облокотясь на руку,═ гладя

указательным пальцем его угловатое лицо от виска к челюсти, она лежала

рядом:

═- У тебя щека красная...

═- От водяры.

═- Как ты думаешь, мне сколько лет?

═- Девятнадцать, - сказал Павел, остановив, расплющив на лице ее

руку.

═- Да я по правде спрашиваю.

═- Лет двадцать пять.

═Она замотала головой.

═- Ну сколько?

═- Тридцать. Помнишь, я тебе одну вещь сказать обещала? У меня сын

есть. В третий класс ходит.

═Тут до него дошло то, что он заметил в ее груди, - что это═ была

грудь кормившей женщины, еще крепкая, но с еле заметной зыбью тления, к

которой он испытал тогда неосознанную и почти сыновью нежность. Он взял в

руку ее кисть. Ногти были коротко подстрижены, и рука казалась

наивно-детской.

═- Рабочая рука, - сказала Даша, - у тебя дети есть?

Понятно... - она═ помолчала. - А мне так девочку хочется...

═На═ ее губах уже давно не было никакой помады.

═- У тебя губы такие красивые, - сказал Павел.

═- А с накрашенными вульгарный вид, да? - спросила Даша, а он

только покачал головой и долго и медленно целовал ее в глаза,═ губы, шею,

а потом в темнеющую на длинной плоской косточке ее голени продолговатую

подсохшую ссадину (она упала где-то на ледяной лестнице).

═Уже было поздно, наваливалась усталость, он лежал, по-домашнему

переплетясь с ней всем телом и чувствуя в себе одно непреодолимое и

неожиданное желание: ему хотелось, чтобы она═ заснула. Он целовал ее в

закрытые глаза, в переносицу, и она затихла, задышала сначала тихо и

неровно, а потом все ровнее,═ легче и спокойней. Он смотрел на ее бледное

и усталое лицо, на═ закрытые глаза, на приоткрытый рот═ с бренной

складочкой сбоку, на═ поблескивающей в ночном свете золотой зуб, на чуть

вогнутый═ откосик лба под твердой и будто пыльной льняной челкой, которую

он поднял, как кустик придорожной травы, и обнаружил там летнюю

веснушчатую пятнистость. Она спала все вольнее в его руках, все глубже и

сильнее дыша и словно куда-то двигаясь, и он, помогая ее═ сну, храня его,

сам будто куда-то несся вместе с этим нарастающим движением. Чуть путались

мысли, и, как бывает в полу-═ или даже═ четвертьсне, вдруг необыкновенно

ярко увиделся спящий под нарами и временами вздрагивающий Аян, дремлющий у

него на плече Галькин═ Ванька, и Павел, мгновенно и резко очнувшись, долго

глядел на═ Дашино лицо, навек прикованный этой неизбывной беспомощностью

спящего живого существа.

═ Потом зазвонил телефон, и в нем раздался негромкий, показавшийся Павлу

торжествующим голос жабовидной бандерши:

═- Девушку позовите-ка мне, пожалуйста.

═- Ой, это я так заснула у тебя? - дисциплинированно вскочила Даша

и подошла к трубке. Он помог ей одеться, причем сначала неправильно, не

той стороной натянул на нее шерстяную кольчужку. Стоя перед ним собранная,

накрашенная, с сумочкой, в туфлях почти═ одного═ с ним роста, она сказала:

═- Ну ладно, красотулечка, спи, - и ушла семенящей═ походочкой.

═До утра он, не сомкнув глаз, пролежал в постели. Кто-то бегал по

коридору, слышался женский щебет, низкие═ мужские голоса, а перед

глазами, дыша, вздымался синий океан, качая ржавые корабли,═ тянула тощую

руку нищенка и наплывало сухой, летящей красотой лицо спящей Даши с

поблескивающим золотым зубом в чуть приоткрытом рту.═ Он хорошо помнил

родинку рядом с бьющейся жилкой на ее шее,═ подтянутый живот с маленьким и

неглубоким пупком, другие═ подробности, и только это ее лицо ослепленная и

будто засвеченная═ память отказывалось воспроизвести в точности.

═Он помнил, как в один момент Даша простонала заученное: "Ах, я

умираю", и стало нестерпимо больно за слабость,═ неубедительность

этого "Я умираю", за то что, вот она, дуреха,═ старается,

отрабатывает, а сама уже так устала, что чуть дали═ покоя - и заснула,

как убитая. Он думал о том, что она будто═ состояла из двух частей, из

игривой обложки и щебета, и другой═ Даши, которая, гладя его бороду,

рассказывала про острова,═ гребешков и крабов и про то, как ее отец,

рыбак-путинщик, когда═ они с сестрой были маленькими, щекотал их бородой.

Он представлял Дашины синие глаза, все ее загорелое, тонкое и богатое

тело, как═ оно лежит в синем океане, колыхаясь вместе с ним, с детства

освященное, омытое этим океаном, и завидовал этому океану, и ═ревновал, и

эта ревность была во сто крат сильнее мелкой и═ бессмысленной ревности ко

всем гостиничным пьяным мужикам, бритым дельцам с топорными лицами и

воняющим приправами китайцам, которые, как мазутные пузыри на синей воде,

только качались и═ качались где-то рядом, но не смешивались, не приставали

к ее легкой душе.

═4

═Утром - у Василича в номере, и Серега, все время о чем-то

сосредоточенно думавший, вдруг сказал:

═- Валька, ну, конопатая-то эта - с т е л ь н а я.

═- Чего? - не понял Василич.

═- Кормит! Вот что!

═- Тру-у-ба! - протянул Павел.

═- Как Серега ее по коридору волок! - ухмыльнулся Василич. -

Как козу.

═Вскоре появился Леха, и они вышли из гостиницы.

═Машина стояла на той стороне и по этой тесной, в берегах грязного снега

улице плотным потоком, тарахтя дизелями, нос к корме двигались:

тойота-сурф, мицубиси-диамант, ниссан-лаурель-медалист, исузу-бигхорн,

тойота-креста, хонда-аскот, ниссан-цефиро, тойота-марк-два, тойота-виста,

тойота-грация, тойота-корона, сузуки-эскудо, хонда-вигор, тойота-кариб,

ниссан-сафари, тойота-чазер, мицубиси-паджеро, тойота-спринтер,

ниссан-глория,═ тойота-цельсиор, тойота-краун, мицубиси-мираж,

тойота-люцида,═ тойота-корса, мицубиси-делика, тойота-калдина,

ниссан-пульсар, тойота-виндом - все с правыми рулями, и снова

тойота-сурф, мицубиси-диамант, ниссан-сафари - и так до бесконечности;

У многих═ машин не было поворотников, фар, бамперов.

═Леха вез их по узким, по выражению Василича, "под лошадей

сделанным" улицам, то ныряя вниз, то взмывая на подъем. Громоздились

по склонам сопок дома с облезлой краской, парили═ трубы теплотрасс, и то

наплывала низкая морская облачность, то═ выглядывало теплое солнце,

освещая горы льда и грязного снега по═ краям улиц, допотопные одноокие

трамваи и японские грузовики с═ парными квадратными глазками и зелеными

огнями на крышах кабин. Главный автомобильный рынок, Зеленый Угол,

располагался на═ голой═ сопке. Туда по извилистой и местами почти

вертикальной обледенелой═ дороге, отчаянно, как на ралли, скрежеща и воя

шипованными шинами, юзом съезжая обратно, лезли автомобили. Перед Лехиным

"аккордом",═ не одолев подъем, сползла, бешено вращая колесами,

длинная белая "креста", и тут же, едва не задев их, пронесся,

взревя дизелем и═ подлетая на кочках, "хай-люкс" с каким-то

прыгающим движком в═ кузове и дугой над кабиной, в которой заправски сидел

почти школьник.

═Над много верстными безмятежно-синими океанскими просторами, над

далекими заливами, сопчатыми грядами и островами стоял грязный,

зеледенелый, каменистый опупыш, заставленный бесконечными сверкающими

рядами машин, возле которых толклись обветренные═ мужики в коротких

меховых кожаных куртках и высоких шапках из выдры. В небе плавал огромным

и единым крылом гриф. На самом верху═ этого бугра, задрав хромированный

кенгурятник, стоял на фоне неба═ черный "сурф" с подложенными под

колеса камнями и размашистой═ надписью "т/х Корсаров" на ветровом

стекле. Павел разговорился с═ бродившим рядом мужичком, бывшим охотником,

рассказавшим, как тигр порвал трех его собак. Прощаясь, они пожали друг

другу руки, и═ мужичок сказал с улыбкой сожаления:

═- Видишь как: был охотник, а теперь тачками торгую. Ну давай, удачи

тебе. А насчет "сурфика", мужики, думайте. Да и═ отдаю даром,

себе в убыток.

═А Павел думал, спускаясь с горы к машине, что ведь не поставишь, не

объединишь всех из-под палки, разве только общей и страшной бедой, что

отдельно все, сами по себе живут, но иногда,═ бывает, перевяжутся два

человека разговором о чем-нибудь третьем,═ постороннем на вид, о рыбалке

или собаках, и меж словами вдруг так═ явственно что-то могучее и общее

забрезжит.

═Вечером после прикидочных поездок по стоянкам мужики отдыхали, на

следующий день═ купили черно-синий "сурф" и к ночи снова

оказались в баре. Даша была в том же наряде, только оранжевые чулки

сменили черные из сетки в крупный ромбик. Почти сразу они с ней ушли в

номер.

═Губы ее были ярко накрашены, ресницы растопыренно торчали, Даша сидела на

кровати, теребя плотную и широкую резинку от чулка:

═- Хочешь, пойду сниму помаду, а то перемажу тебя всего. Как ты═ меня

усыпил в тот раз... - И с задумчивым недоумением добавила: - Мне с

тобой... странновато.

═... Павел лежал, налитый усталостью и одновременно ясный, бессонный,

чувствуя в себе странное сочетание проспиртованности и стерильности от

въевшегося мыла, зубной пасты. Постоянно хотелось═ пить. На тумбочке

стояла минеральная вода, к которой Павел═ прикладывался, сгибая руку с

бутылью, и, как это бывает у сильных и═ длинноруких людей, мышца, съезжая

вверх, собиралась крутым бугром, обнажая худой отрезок руки.

═Даша лежала, облокотясь на его грудь с пожизненным крестьянским багровым

треугольником и выпуклыми мышцами. Он снова═ захотел пить и, что-то

задумав, прищурился, но едва произнес: "Набе...", - как она

понимающе кивнула, набрала воды в рот, и, закрыв глаза, поцеловала его,

нежно отпуская минеральную прохладу короткими порциями. Некоторое время

они лежали молча.

═- Тебе хорошо со мной? - вдруг спросила Даша. Павел первый раз в

жизни сказал "да!"═ с такой безоглядной уверенностью. А потом

зазвонил телефон, и собранная Даша, пританцовывая, прощебетала свое:

═- Ну, ладно, красотулечка, я пошла. Спи, - и вдруг, постояв,

добавила: - я тоже спать поеду.

═Павел медленно оделся, постучался к Сергею, тот с═ открытыми глазами

лежал на всклокоченной кровати. Павел отвалился в кресло:═ "Серег, у

нас выпить чо осталось?"

═На следующий═ день снова сверкали над океанскими далями машины на пыльных

и бугристых склонах стоянок. Пыль была везде - на кузовках, колесах и

под капотами. С хватким дизельным рокотком завелся "сурф". Большая

и низкая красавица "виста" с напряженным Василичем за рулем

медленно поехала, качаясь и цепляя пластиковыми свесами комья глины. Павел

выбрал темно-зеленую═ полноприводную═ "корону" с двухлитровым

двигателем. Во всех машинах пахло═ мастикой,═ которой были натерты

панели, а из выхлопа от═ катализатора тянуло конфетной сладостью. Такой

же сладкий запах═ плыл над улицами всего города, мешаясь с запахом снега и

моря.═ Бумаги оформили за полчаса и в тот же день погрузили все три

машины в вагон на Красноярск. К вокзалу гнали в темноте,═ уличные═ фонари

не═ горели, и сверху, с сопок расположение улиц угадывалось═ по

бесконечным вереницам автомобильных огней.

═Павел думал о том, как погонят они машины по зимнику в Верхне-Инзыревск,

как будут нестись колонной с транзитными═ номерами и сияющими фарами в

снежной пыли, как странно будут═ выглядеть среди кривых лиственниц эти

надписи "Рояль Салон" или═ "Супер Салон", и какой все эти

большие и пока еще великолепные═ автомобили создают пронзительный контраст

со всей окружающей разрухой и нищетой.

═В последнюю ночь, лежа══ с Дашей, он почему-то представлял═ зимнее небо с

плоскими оловянными облаками, снежный верх сопки и выгнутые лиственничные

ветки с шишечками, и то, как, бывало, за этими ветвями, за хребтами и

облаками, вдруг затаится что-то и одним вздохом северного неба, как

огромным насосом, высосет всю душу без остатка, и как иногда кажется, что

если не поделишь с═ кем-нибудь это вздох, то в сорок лет или пустишь себе

в лоб пулю, или сойдешь с ума.

═Потом они с Дашей в полусне смотрели по ночному каналу "Жестокую

Азию" - американский сериал про джунгли, в котором резали визжащих

крыс и у огромной живой черепахи отрубали ноги.

═Павел выключил телевизор, и Даша, ровно дыша, заснула рядом с═ ним, а он

глядел на ночной уличный свет, пробивавшийся в щели спущенных жалюзи, и

ждал звонка, как спасения, потому что,═ несмотря на полную ночную

недвижность, жизнь неслась вперед с═ реактивный скоростью,═ требуя или

немедленно приладить происходящее к себе, или прекратить... И снова звонил

телефон, и Даша стояла═ перед ним, говоря: "Ну все, красотулечка",

- и он═ в последний раз═ поцеловал ее и повернул за ней ключ.

═Ранним утром он сидел в самолете между храпящим Василичем и═ учительницей

из Канска в толстых очках, за которыми будто именно с═ поправкой на эту

толщину и были невероятно густо обведены═ чернильно-синей тушью глаза.

Некоторые время они разговаривали,═ потом она уткнулась в книгу, а Павел,

отвалившись в кресле, в═ полудреме думал о том, как ему придется

возвращаться к прежней═ жизни. Он вспомнил, как когда-то по приезде от

овдовевшей матери═ насаживал отцовский топор на новое топорище, как держал

его,═ гладкое и белое, на весу лезвием вниз, постукивая по торцу, и как

топор волшебно-послушно карабкался по топорищу при каждом ударе. Он═ думал

о том, как═ нескоро вернется былая и зыбкая устойчивость его═ жизни,

дающаяся только каждодневным мужицким трудом, и о том, что═ только от

этого труда и зависит его душевное равновесие, потому═ что, возясь с

каким-нибудь срубом, он и в самом себе будто возводил═ что-то из гулких и

прозрачных бревен.

═...Как все меняется в дороге, - думал он, - вот если дома у

каждого свои дрязги, обиды, раздражение, к примеру, на соседа,═ который

столько лет копается с новым домом, все выпендривается,═ аккуратничает, а

сам живет в балке с бабой и тремя ребятишками, то═ в самолете это уже

переоценивается и подается попутчику с═ гордостью: вот, мол, какие у нас

мужики терпеливые,═ основательные. Павел, одиноко живущий и как никто

понимающий, что═ такое просто выстиранная женщиной рубаха, умел очень

хорошо═ сказать про товарища "крепкая у Сереги семья", и было в

этих═ словах столько бескорыстного одобрения, что казалось, тень чужого

счастья питала и его самого какой-то трудной и светлой силой. Он═ вспомнил

чистившую зубы Таню, гулкий шорох зубной щетки, и ту═ пронзительную

нежность, которую испытал тогда к этой щетке, к═ зубам, ко всей этой

молодой женщине. Улегшись в тот вечер на полу═ в спальнике, он со жгучим

и стыдным чувством вдруг представил ее═ своей женой и, тут же переборов

себя, отпустил ее, отдал, испытав═ уже давно знакомое ощущение

освобождающей потери, и дальше,═ засыпая, думал только о самом Николае, о

его седеющей бороде и о═ том, сколько ему пришлось потерять волос, прежде

чем найти такую Таню.

═Потом Павел думал о годах, убеждая себя в том, что все переживания по их

поводу не более чем слабость и предательство═ перед старшими товарищами. У

него═ почему-то сильно стачивались═ передние зубы, и, помнится, в

Красноярске зубной врач, крупный лысый человек в халате, из-под которого

мощно торчали серые брюки, покопавшись у него═ во рту сильными и сырыми

пальцами, буркнул, что сейчас "коронки только назад поставим", а

потом придется и весь═ "прикус повышать". Павел много лет жил в

ожидании этого "повышения прикуса", а однажды, взглянув в зеркало,

вдруг застыл,═ ошеломленный, поняв, что хватит прикуса. Понял и махнул

рукой, как═ машут, болтанув остатки бензина в бачке: хватит до дому-то:

как,═ глядя на оставшуюся жизнь, знают: хватит, всего хватит, и любви, и

терпенья, и воли.

═Самолет уже давно набрал высоту, и Павлова голова, сползая по откинутому

креслу, клонилась то к Василичу, то канской учительнице. Перед закрытыми

глазами все плыла снежная подкрыльная даль, вздутая таежная шкура, дороги,

поселки, сибирские и═ дальневосточные города, а за городами этими, бросая

на людей незримый снежный отсвет, стояла кряжами и горной тайгой студеная

крепь природы,═ и продутый ветром парнишка в драном свитере взмывал═ на

дизельном "хай-люксе" на ледяной бугор, скрежеща шипами и═ высекая

ледяную пыль...═ А сам Павел уже сидел за рулем своей═ "короны", и

бежал под темно-зеленый капот крупный серый асфальт, и═ дорога становилась

все извилистей и вертикальней, и била струя═ пара из серебристой трубы

теплотрассы, и в доме из обрызганных═ блоков, в коммуналке без телефона,

торопливо, убиралась, мыла═ посуду и собирала в школу маленького Артемку

Даша с поблекшим═ лицом и ясными, как океанская вода, глазами...

═А когда прошло это почти непосильное чувство края жизни -═ жизни,

растянутой на полпланеты, нечеловеческого═ и долгожданного удобства от

какой-то наконец уже полной распростертости меж═ балтийской и

тихоокеанской синевой, тогда вдруг все стихло,═ исчезло и стало казаться

Павлу, что он - самолет... Большой═ дальний самолет, и портовский

техник сливает у него из крыла в═ банку с проволочной ручкой керосин, а он

стоит ни жив ни мертв на═ длинной белой полосе и все думает: Господи,

Господи, да что же═ это будет, - что же будет, если вдруг недостаточно

чистой и═ прозрачной окажется горючая и горемычная его душа.

═Когда подлетали к Красноярску, в родной и спокойной снежной дымке

всплывали над серыми пятиэтажками трубами сопки, и огромный

четырехмоторный самолет летел совсем медленно, почти вися═ на одном месте

и тихо снижаясь вместе со снегом. И Павел тоже как═ будто опускался,

тяжелея от пережитого, и, казалось, падал, гибнул, но═ все почему-то не

долетел, не разбивался вдребезги, а, а наоборот, все═ больше и больше

наполнялся пустотой каждой потери и выносился куда-то вверх, в совсем уже

заоблачную режь, где нет ни ушедших═ лет, ни жалости к себе, а есть лишь

великая и горькая ширь жизни.

ЛОЖКА СУПА

═Рассказ

═- Парень-то у меня запился совсем. Пока не пьет, цены нет, а как

заусило пропади все пропадом. Ой, Господи, та-а-а... Не знай, чо будет,

- судорожно опираясь на черный костыль с большим резиновым

набалдашником, говорила соседке тетя Граня, старуха с большим колыхающимся

телом, из тех неуклюжих, беспомощных в своей полноте людей, на которых,

даже когда они просто сидят, смотреть больно. Зимой прислонив костыль к

поленнице, она═ колола листвяжные чурки, оставляя самые сучкастые Парню,

долго устанавливала в снегу═ чурку, потом двумя руками поднимала колун за

длинные мужицкие топорище и даже не била, а пускала его вниз, и он,

бывало, отскакивал от промерзшей древесины, а она снова═ била,═ и все-таки

откалывала в конце концов плоское густо-желтое полено в полукругом красной

коры, и с отдыхом, с сиденьем на чурке, набирала этих поленьев целую

нарточку,═ которую потом, опираясь на костыль и кособоко припадая на

больную ногу, тащила к дому,═ и по всему двору рядом со следами полозьев,

тянулся круглый след от костыля. Зять═ Василий, охотник═ живущий с ее

дочерью Татьяной на другом конце деревни, приезжал за═ ней на

"буране", и она долго прилаживалась, усаживалась на мерзлом

дермантиновом сиденье, причем не верхнем, а боком, выставив костыль,

охала и, вцепляясь в═ Василия, вздрагивала на каждом ухабе. У Василия с

Татьяной═ она долго мылась в бане, потом сидела распаренная, малиновая,

простоволосая, в рубашке, пока дочь накрывала на═ стол а рядом с ней

нетвердо топала и глядела заячьими глазенками годовалая внучка Светка.

═Парня своего, Славку, родила она в самолете, даже уже не в самолете, а

по дороге в больницу в Имбатске, когда сани на повороте обо что-то

ударились. Жили они тогда в═ другой, давно закрытой деревне - Лебеде.

Рации не было, и в срочных случаях посылали═ нарочного за двадцать пять

верст в Мирное пешком и оттуда вызывали самолет, садившийся прямо на

Енисей. Когда родился Парень,═ пилотам дали премию по восемьсот рублей за

участие и помощь, а про командира написала в газете, что он сам принимал

роды и что тетя═ Граня в честь него-то и назвала сына═ Вячеславом. Потом

ее с ребенком перевели в ═Туруханск, и ухаживавшая за ними сестра

оказалась женой этого самого командира, и тетя Граня не стала ее

разочаровывать (неудобно как-то), и та, проводив ее, как родную,═ надавала

гостинцев и посадила в самолет. Больше тете Граня рожать не летала,

Татьяну и Гальку родила дома.

═...А═ цены Парню, правда, не было, делал он все без раскачки и с первого

раза, будто ценя междузапойное время, двор перекрыть, - глядишь, к

обеду уже разобрал, а к вечеру заканчивает. Когда пил, из принципа ничего

не делал по хозяйству, мол, гуляет, и пусть все стоит.

═Гулять он умел. Так ставил дело, что гудело оно гудком и будто на ветру

билось, и от гула этого мурашки бежали по телу сидящих за столом. Жил

Парень рядом с материным домом в брусовой баньке, из тех, что строятся для

мытья, а потом становятся постоянным жильем. Питался он у матери, помогал

ей по дому, но берлога у него была своя. Помнится,═ когда обшивал фронтон

и прибивал первую нижнюю доску, все хотел попросить с улицы кого-нибудь

стрельнуть на предмет горизонтальности, но как на зло никого не было, и

тогда═ он отошел по потолку и, сам себе подмигнув, стрельнул по Енисею,

по далекой и абсолютно ровной полоске песка того берега.

═К гулянке Парень готовился сам, набирал водки, а когда собирались мужики,

шел к матери и говорил официальным тоном и как бы мимо всех возможных

возражений и переживаний: "Мама, мы там сидим с мужиками, дай нам

чо-нибудь закусить", - и мать качая головой, послушно

переваливаясь на своем костыле, резала домашний хлеб, доставала═ черемшу,

наваливала на тарелочку вареную картошку со стерлядкой и укропом, и он

аккуратно нес тарелки, открывая ногой дверь, потом, выйдя, рванув луку с

огорода, входил в═ басовито гудящую баню, и, капитански оглядывая команду,

решительно говорил: "Так. Ну-ка, Василий, что у нас там, в углу, дай-ка

сюда!" И наливал, и все поднимали, раз, другой,═ третий и будто

мчались куда-то вместе, подставляя кирпично-красные лица ветру, и кипел,

набирая силу, знакомый и любимый разговор про Косой порог, оборотную

стерлядку и═ вихревское зажиганье. Вот с жаром рассказывает

лохмато-темнобородый Генка, как зимой утопил и вморозил "буран",

как снимал двигатель и таскал его в высоченную гору в избушку═ оттаивать.

Вот шуряк Василий, посмеиваясь, поведал, как наворочал щучар и

полцентнера, а ═потом посадил их на кукан из телефонного провода и

"сплавил" к избушке, и Парню═ нравится это словечко

"сплавил" и то, что Васька назвал щук "кобылами". Потом

Дмитрич,═ крепкий невысокий мужик с круглой бородой и серыми улыбающимися

глазами, рассказал,═ как в прошлом году добыл росомаху. Кобель загнал ее

под выворотень, там "ни видать ни═ хрена", Дмитрич тогда

"снежку туда лопаткой подкинул, что видать хоть было", и добыл

эту росомаху. Несмотря на то, что каждый давно знал все это до мелочи,

хорошо, дружно═ сиделось и слушалось - все здесь были достойны друг

друга, и этот═ тяжеленный залитый льдом движок, и сплавленные

"кобылы", и черная пещера выворотня, освещенная снегом, - все

эти примеры мужицкой находчивости круговой порукой связывали вольные души.

Да и собирались редко, успевая только кивнуть друг другу при встрече,

каждый по горло в своих делах.

═Пройдет первый порыв, и как-то притихнет, вглубь просядет гулянка, замрет

на перепутье: или приканчивать, или уж заводиться крепко и серьезно.

Семейные занятые═ мужики расходятся. Василий меж двух огней, ему охота и с

зятем выпить, но он знает, чем═ это кончится, и в конце концов Парень

остается с кем-нибудь втроем или вдвоем. А если не═ найдется напарников,

если не завалит кто-нибудь такой же где-то разогретый, обезумевший, будто

отставший от рейса, Парень сам его найдет. Его уже═ охватила

непоседливость, ему═ срочно надо искать друга Женьку, и он придумывает

дело. Только что на вертолете привезли═ яйца, и═ он идет в магазин. С виду

он и не пьян, но опытный взгляд сразу определит и══ внимательный блеск

глаз, и чересчур бодрую походку. Он здоровается со всеми стариками по

имени-отчеству, мол, я-то тот самый местный,═ всех знаю, помню, храню, не

зря мать у═ меня тетя Граня Хохлова. "Здравствуйте, - отчетливо

говорит Парень, вежливо кивая═ головой, - Николай Никифорович!

Здравствуйте, Агафья Даниловна!" А та: "Здравствуй, сына,

здравствуй! - и так это говорит, ласково, жалостливо, мол, спасибо,

что помнишь, но═ что═ же опеть понесло-то тебя, худо это, мать пожелал бы.

У магазина он, как и═ предполагалось, встречает Женьку на тракторе из-под

этих самых яиц, вот они о чем-то с═ двух негромких полуслов договорились,

и Женька уже невозмутимо едет домой ставить трактор, прикидывая, что

сказать дома, а Парень═ возвращается с поддоном яиц. Навстречу═ идет Пашка

Вершинин, и видя эти яйца, улыбаясь, тычет пальцем, прыскает:

"Снесся!" - и оба хохочут, и Парень еще долго вспоминает

Пашку: "Снесся... От-т, чунгатор!"

═Потом попался остяк Колька Лямич по кличке Страдиварий. Маленький,

скуластый, с твердой копной черных с отливом волос. Парень спросил раз═ у

его брата Петьки, почему═ Страдиварий-то, а тот своей остяцкой

скороговоркой выпалил: "Нарточки делат". Ну ни черти ли!

Страдиварий тащил что-то в мешке продавать, скорее всего ворованную сеть,

и было рыпнулся к Парню, открыв рот, но тот с ходу осадил его: "Иди,

бич, щас тебя быстро═ вычислю!"

═Потом проходит Лешку Бармалея, здоровенного широколицего мужика с

нависающими плечами и мощным загривком, на котором легко лежит

пятидесятикилограммовый вихрюга. Бармалей так же стоит, как стоял, когда

Парень шел к магазину. Стоит посреди деревни═ с═ этим вихрюгой,

придерживая его за копченый сапог,═ и что-то рассказывает Дмитричу, а тот

торчит из огорода, облокотясь на штакетник. Леха говорит с эдаким

прохладным суровым═ шиком, продолжая какую-то старую зимнюю историю:

"...и вэришь, ли, Дмитрич, полдня═ елозили - и бесполэ-эзно. А,

говорю, Сэша, пусть дорога пр-роколэ-э-э-эт добр-ром..." Парень═ уже

прошел их, и хоть затихает Лешкин говорок, он знает прекрасно, что

было дальше: что наутро дорога была - хоть боком катись, что подцепили

этого сохатого прямо на шкуре и таском увезли. И слезал с покрытого синей

пылью "бурана" Леха, в завязанной на кадыке═ росомашьей шапке, и

толстым, как булки, броднями хрустел по примороженному═ укатанному снегу

возле дома. Хорошо хрустел, аппетитно, так что чувствовалось в туго

набитых кожаных головках носки, портянки, пакульки, и тепло становилось за

эти ноги и за═ всего Лешку, который сейчас стаскат с сыном мясо, не спеша

стаскат, пока жена собирает═ на═ стол, а потом тяпнет за этим столом водки

и заведет, потирая широкие обмороженные щеки: "И вэришь, Люба, та-кой

хиус!.. (Ну, давай, сына, поехали!) А второй, здэр-ровый бычара, так и

ушел в хребет. А дрова елка, по осени пр-ролило, в печку набили, не горят

добр-ром - ш-ш-ают только, Саня соляры туда - и

бесполэ-эзно"...

═И улыбался Парень: от ить черт этот Бармалей! Ведь еще час так простоит и

хоть бы═ хрен ему! И хорошо, гордо ему было и за Бармалея, и за себя, чуял

нутром он вековую правду, дров, которые со злобным упрямством не горят, а

только, шипя, шают, и этой будто с═ одушевленной силой проколевающей на

ночном морозе дороги, и всей этой грозно-белой═ дали, которая может

измочалить, угробить, а может, если ты не дурень, так же волшебно вынести

за полста верст с горой пропахшего выхлопом мяса, чуял неистребимый запах

выхлопа, пропитавший зимнюю енисейскую жизнь, и эти на века проколевшие

слова, все и всех вокруг так накрепко перевязавшие.

═Знающий цену точному и острому слову,═ с глубоко и═ тактично запрятанным

лукавым восторгом смотрел Парень и на Пашку, и на Бармалея, наслаждаясь

диковинной, заповедной неповторимостью каждого, качал головой: "Ну черти!

Ну чунгаторы!"

═Улица, как взлетная полоса, обрывалась над Енисеем, оловянным, будто

расплавленным═ встречным солнцем, крупно═ и полого═ взбитым севером.

"От его катат дак катат,═ - материными словами подумал Парень и

добавил уже про самолов: - И хрен на него,═ пускай стоит", -

все равно не поедешь (вал) и значит, правильно загулял. Приставив к бровям

козырек ладони, он долго глядел на медленно ползущие валы, на идущую

снизу пустую═ самоходку с головой ватерлинией и задранным, как у казанки,

носом, и в тронутых хмелем глазах казалось необыкновенно выпуклым,

осязаемым, родным и наконец-то имевшим═ то значение, какое заслуживало.

═Яйца Парень положил в недавно им откопанную маленькую погребку во дворе,

квадратную ямку в мерзлоте, где все, будь═ то масло ли, яйца, за минуту

набирало мощный нутряной холод, будто играючи отданный студеной землей.

Заглянул к матери и тут же═ быстро, не расслабляясь и не вступая в

переговоры, ушел к себе и в ожидании Женьки═ пропустил несколько стопочек.

Сам с═ собой разговаривая, налил, нацепил на вилку кусок холодный жареной

стрелядки с прослойками желтого жира и положил на край тарелки.═ Поднял

рюмку, кивнул себе и выпил, не уронив ни капли, чуть придержав во рту

круглый, скприпучий, как моченое яблоко, глоток какого-то очень верного

размера, тут же отправил═ дальше прислушавшись, сжал губы, остеклил чуть

покрасневшие глаза, и потом, будто в═ который раз дивясь, мотнул головой,

отрывисто рязняв губы, сказал: "Хороша!" - и не спеша закусил

саначала хлебцем, потом стерлядкой и медленно положил на край тарелки

пустую═ вилку, а на газетку стерляжью серую шкурку с костяным ромбиком

плаща.

═Едва он собрался закурить, как во дворе послышалось шевельенье, стук, и

он сначала═ обрадовался═ - Женька на подходе. (Этого неотвратимого,

как атмосферный фронт, Женьку═ мать не выносила":═ "Парень только

угомонился, а тут Женька... Ну а теперь - все, черт═ его

удерзыт!" Женькины старики, правда, то же самое говорили про Парня.

Бывало, Женька,═ прознав, что Парень загулял, вдруг решал "принести

теще тугунков", напряженно высиживал с ней пять минут, деловито

прощался и нырял в ходящую ходуном баню). Мать,═ кряхтя, глухо стуча

костылем, взобралась на крыльцо, открыла дверь. Парень хотел убрать

бутылку, но махнул рукой и с раздражением спросил: "Мама, ну что

еще?" - "На самоходке═ спагетья продают и сахар, пошел бы,

может, на рыбу поменял". - "Ладно-ладно, схожу", - он

закурил, отвернулся, уставился в сторону. Мать еще постояла, повздыхала,

поколыхалась и═ поползла назад.

═"Чтоб этот Прокоша пропоролся! - говорила она уже на улице. -

Денег нет, говорю, сходи,═ сына, на самоходку, хоть сахару возьми на зиму,

может, меняют". Пенсия вся ушла на муку, деньги за проданную рыбу

Парень пропил. "Прокофьев" стоял на якоре метрах в трехстах от

берега, у него под бортом качались═ несколько обшарпанных лодок. Парень,

стоя за═ штурвалом, подлетел, швырнул матросу веревку. Держась за

прыгающий привальный брус,═ поднял, еле дотянувшись, раскрашенной бабе с

камбуза ведро соленой осетрины и литровую═ банку икры, крякнув: "Эй,

бичевка! Крышку верни, старушка съест меня!" Вот он уже на палубе,

пересчитывает деньги: "Ну то у тебя есть? Бухало есть?" "Фу,

как от тебя водярой прет, прямо кошмар! - говорит, лыбясь баба. -

Все есть, и колбаса, и пиво, и водка!" Парень═ рванулся в буфет,

пробормотав: "Падла, так крышку и не вернула". Навстречу с тяжелой

котомкой бежали рваные, воняющие брагой Страдиварий═ с братом Петькой.

"Чо, орлановцы,═ все пиво унесли?" - рыкнул Парень, а

Страдиварий крикнул: "Его мор-рэ там!" Буфетчица куда-то отогла,

пароход уже дал гудок, выбрал якорь и, набирая ход и дрожа, шелестел

водой. Лодка, задрав нос, косо тащилась, натянув веревку, капитан который

раз рявкал по═ радио: "Кому говорю, убирай лодку!" - а Парень,

обдавая пассажиров бензином, носился в сапогах по ковровым коридорам, мимо

зеркал, лака и дерева, и найдя все-таки буфетчицу, взял почти на все

деньги водки и пива, а для оправдания перед матерью колбасы и шоколадок.

═"Что Женька-то не идет, небось баба скутала..." Любил Парень

гудеть═ с Женькой, оба гудели трудно, каждый со своими особенностями, и

эта тягучесть, трудность и объединяла их. У Парня после первого

затравочного дня дальше обстояло так: терпимое утро с═ похмелкой и поиск

напарника, попив с которым некоторое время, он куда-нибудь бежал или ехал

с Женькой, потом довольно быстро набирался и засыпал. На другой день все

продолжалось, но тяжелей. Тяжелей подъем тяжелей опохмелка, и уже беготня

тяжелей, и больше он сидел в бане у окошка, вылавливая напарников, пил с

кем попало, потеряв себя,═ превратившись в капризную машину по

перерабатыванию водки, пива, спал, вставал, пил═ уже один, снова спал и

пил, пока в нем что-то не клинило, как в перегретом моторе, и, хрипя═ и

ворочаясь, лежал сутки. Однажды у него завалился язык, и его, посиневшего,

едва откачали,═ перевернув на живот. Отходил от тяжко и трезво, день или

два, неподвижно лежа на койке,═ прикладываясь к кружке с чагой. Буйную

часть этих дней он старался провести с каким-нибудь одним верным

товарищем, обычно со своим вторым зятем Женькой, сбитым,═ сутулым,

загорелым до самого мяса мужиком со сломанным носом и полуседой кудрявой

шевелюрой Спарившись с Женькой, они развивали бешеную деятельность,

вывозили с═ береги или увозили на берег балок, лодки, бревна, пили в

тракторе, в балке, в лодках и дома, причем подавалось это═ так, будто они

"занимаются делами" и Женьке ака "трактористу" нельзя не

налить. Мать понимала все лицемерие происходящего и переживала вдвойне от

своего бессилия.

═Женька время от времени со словами: "Так! Цигиль!" - угрожающе

поглядывал на часы, но сидел еще крепче, напористо плетя какую-нибудь

эффектную небылицу, например, как весной доехал от Косого Порога до

Фактории за семь с половиной минут, а Парень, как═ главный правдолюб, с

таким же жаром придирался к каждому слову, выводил Женьку на чистую воду,

и так они могли часами препираться, орать друг на друга, прерываясь═ для

дружественного объятия, по очереди засыпая и будя друг друга и оставаясь

друг другу верными до последнего, несмотря на однажды вспыхнувший и

надолго обоих поразивший═ мордобой. Когда появлялся кто-то третий,

наседали на него с двух сторон, требуя справедливости.

═Праздники Парень не жаловал, так же и как дружные сборища охотников, на

которые═ попадал как родственник Василия. Все это было═ для него

любительской забавой, дурацким═ переводом водки. Чувствовал он себя

неловко, фальшиво за большим столом, где═ крепкие═ мужики не торопясь,

плотно закусывая и галдя, стараются как можно дольше высидеть,═ побыть

вместе, и в питье их так же много здоровья, как в остальной жизни. Вот

Дмитрич будет что-то долго городить, а налитые стопки послушно стоять,

зато потом бородатая орава═ в порыве запустит две подряд, а у Парня каждая

имеет свой железный срок, и любое═ отклонение смерти подобно. Не

вписывался он в этот распорядок, начинал невовремя═ клевать носом или

вредничать, чувствуя, как не подчиняется его воле, его расписанию этот

чужой праздник. Не выдерживал он этой устойчивой скорости, этого галдежа,

этих общих═ разговоров. Знал, что еще пара часов - и его понесет на

бузеж, беготню, обиды, и надо═ заранее вести себя прилично, сдерживаться,

а уже накипало в душе что-то неуправляемое,═ буйное, крученое. И сидел он с

глупой улыбкой, и изо всех сил переводил хмель в покладистое русло, уже не

слушал никого, обреченно улыбался:═ мол, эх, мои дорогие,═ хорошо все,

живем дружно и слава Богу, и больше обращался даже к хозяйке, и уже что-то

заискивающее, дурачковато-стариковское появлялось в нем. Курил на кухне в

печку или═ говорил: посплю у вас, тетя Нюра, на диванчике, а═ если нне

удавалось, снова садился за стол, еще выпивал, а потом начинал говорить

что-то свое, отрывистое, но всегда имеющее почву. Василием он гордился,

любил его и ревновал к охотникам, имея вечную обиду за то, что═ тот

избегал лишний раз пить с ним, ссылаясь на дела, а при первом зове

товарищей-охотников бросал недостроганные лыжи, жестко говорил жене, что

пошел к мужикам, и═ сидел с ними до утра. Все это он пытался высказать,

приставал,═ придирался и, утеряв смысл, уже только кричал, спорил и потом

чуть не лез в драку. Был═ даже охотник, с которым он═ обычно сцеплялся,

потому что тот его не любил, в свою очередь переживая за своего═ товарища

Василия, у которого такой "гнилой родственник", и не скрывая этой

неприязни.

═Поэтому обычно и гудел Парень с Женькой, невзирая на праздники, и,

отгудев по своему═ расписанию, к Новому году или Васильеву дню рождению

выходил с бледной и═ изможденной строгостью в лице и с презрительной

улыбкой сидел из вежливости, ковыряя═ вилкой и не притрагиваясь к водке, а

потом шел к себе, ложился на койку и в полудреме═ смотрел телевизор.

═Была у него доза, после которой он как-то терял облик, на лице цвета

заветренной ветчины появлялась пустая беспричинная улыбка, взгляд

выцветал,═ становясь бледно-синим, а сил только прибавлялось, ему хотелось

кого-то ставить на уши, пароход ли, вертолет, и для═ него уже ничего не

существовало, кроме этого горячего, мутного беспокойства. Умел он даже

слегка управлять собой, на время усилием воли снимать эту выцветшесть

взгляда, пытаясь обмануть собеседника, завлечь его в свои сети. Он мог

ввалится к Василию, достать═ бутылку, сказать сестре Татьяне:

"Татьяна, дай стаканчики, мы хоть выпьем. Василий, ну ты как?"

- "Чо?" - будто не понимая, говорил Василий. -

"Поддержишь═ меня огнем и маневром?" Тот громко, демонстративно

отказывался. Парень: "Значит, под танки═ меня бросить хочешь". -

"Не-не! Даже бесполезно", - решительно гнул Васька. Парень:

"Ну поддержки меня.═ Ну ты чо, как бич со средней полосы?" Василий

или отказывался и шел пилить дрова, зная═ что Парень не выдержит

одиночества и убежит искать Женьку. Если тот упорствовал,═ выпивал,═ чтоб

отвязался, наливал Парню побольше, чтоб свалить, чтоб тот сел, как

подбитый крохаль, свесив голову, и его можно было уложить, но тот, чуя

подвох,═ удовлетворенно и не спеша отставлял, к досаде Василия,═ налитую

стопку: мол, ну вот так-то, сейчас, значит, мы с тобой наконец уселись,

спешить некуда, разговор будет долгий, влип ты.═ Проявив твердость,

удавалось от него избавиться, хотя иногда по обстоятельством складывалось,

что проще с ним загудеть. Для Висилия такие пьянки при его занятости были

как нож. Он заводился, гулял, как и и все делал, основательно, до утра, а

потом валялся═ боровом до обеда или ужина в простынях под охраной Татьяны,

к вечеру выползая и═ пытаясь с топором или лопатой в руках наверстать

упущенное. Как-то раз ловили его Парень═ с Женькой, надоели они друг

другу хуже мошки, и нужен им был третий, а тот как сквозь═ землю

провалился. Потом, глядеть, возле бревен опилки, "Дружба" стоит,

давай щупать -═ теплая! "Тэк-тэк-тэк - заорали они и к

Татьяне: - "Нет, значит? А почему "Дружба" горячая?

Говори, где мужик?" Та невозмутимо: "Без понятия". Так и не

раскололась, жучка, а Васька в бане прятался.

═Иногда праздники Парня и деревенские пересекались. Больше всего по душе

ему были официальные опохмелки, нравилась законность, старинный размах

стола: холодец, пирожки═ и шаньги с рисом, нельмой, визигой, стерлядкой,

соленые огурцы, котлетки. Тут Парень═ снова руководил, брал бразды,

советовал, чем закусить,═ восхищался непредсказуемостью заходящих гостей,

с каждым хотелось выпить, поговорить, каждый особенный, интересный и, как

самоловный крючок, - со своим гибом.

═Но чаще═ похмелялся Парень один у себя в бане, без закуски, мрачно,

тяжко, с утробным глотком заталкивая сопротивляющуюся водку. Кусочек

хлеба. Так, ну вроде прижилась.═ Уже победа. Дальше пойдет. И

действительно идет, да тут еще какой-нибудь страдалец═ заглянет, Парень

нальет ему, но вскоре, не вынеся неподвижности, побежит искать Женьку.

═Того нет. Он бежит к Василию. Походка слабая, дурковатая, носки═ внутрь,

тело вперед, мутный взгляд. Врывался, громко топая сапогами, садился за

стол, требовал закуски,═ закуривал, не докуривал, клал папиросу на стол,

забывал про нее, она тухла, искал спички, прикуривал, не попадая пламенем,

прожигая папиросе бочину, снова клал. Выпивал стопку,═ судорожно, со

струйкой от угла губ, закусывал куском сига, держа за шкуру, зубами срезая

мякоть,═ не доедал, клал на стол, выходила куча из окурков, недоеденной

рыбы. Наливал, проливая, стопку. Глядел закрывающимися глазами. Водка

выпукло стояла в стопке. Чаще═ это был какой-нибудь мутно-голубой

технический спирт из полиэтиленовой бутылки,═ которую он таскал за

пазухой. Вешал голову, его или укладывали или, растолкав,═ отправляли

домой. Дорогу он знал четко, никогда, как бывает у редко пьющих, не

заглядывал к первому попавшимся, мог, проветрясь, куда-то сорваться на

лодке, но, не сумев═ завести мотор, сплывал вниз, и бросал лодку. Василий

поедет на рыбалку, вытащит, потом Парень дивится, почему она в другом

месте, допытывает Василия, ничего не помнит, но и не═ жалеет -

наоборот, дивится, как чуду.

═В бане тишина. Мать прислушивается, посылает старшую внучку,═ та

приходит: ушел дядя Слава. Вдруг снова галдеж, топот, и в бане целая

толпа, причем самое бичье и ворье,═ которым все равно, где наливают. Потом

кто-то дерется, а она все стоит на крыльце, опираясь═ на костыль, качая

головой, охая-причитая, и кто-нибудь из приходящих баб стоит рядом с═ ней

и тоже качает головой, повторяя: "Имя пить наа, а больше чо?"

═Снова в бане стоит грозное:═ "Так! Я сказал!"═ Если═ перечили, Парень

был решителен, мог выгнать неугодно, а если говорили по-доброму: ну, мол,

Славка, ты чо, то расплывался в покорной улыбке и начинал: "Эх, люблю

я вас, бичуганов..."

═Вот уже все разбежались, Парень спит в одежде на простыне,═ смяв одеяло,

подобрав колени, на боку. Работает телевизор. Часа через полтора

просыпается, лежит не шевелится, слушает себя, чуть пошевелился -

худо, все внутри тяжелое, твердое, как зимой, башку═ будто льдышкой

придавило. Главное не двигаться, и он, как глухарь в лунке, нащупывает в

себе теплую неподвижность,═ будто сам в себе укладывается клубком и минут

на пятнадцать═ проваливается куда-то, и снова просыпается, шевелится. Нет,

ничего не произошло,═ поднимает голову - нет, не раскололась, не

отвалилась.═ Что на столе? Все на месте -═ полбутылки где-то. Сел на

койке, потом переход к столу -═ как дальний перелет, и вот налил

стопочку, долго готовился, будто скрадывал ее, потом выпил. Потом еще. И

тут степлило,═ отмякло, будто теплым═ мокрым ветром оплавило твердое

нутро, и крепнет этот ветер и уже═ управляет им, будто говоря: видишь,

помог, спас, теперь ты мой, и крепчает ветер, сохнет на глазах, и надо его

размачивать... И он размачивает, потом вдруг вскакивает, притаскивает от

матери кошку. Гладит ее: "Ах ты, моя бичевочка". Все у него теперь

"бичики" и═ "бичевочки". Кошки, дети, даже налим, что дяля

Илья принес, и он в сенях у матери лежит,═ извивается, и тот бичик. По

телевизору сказали, что умер старый знаменитый артист, и Парень сидит,

сначала неподвижно глядя в одну точку, а потом подбородок начинает

подпрыгивать и из красных глаз бегут слезы - гады, не уберегли! Парень

сидит сутуло, по-бабьи сведя, ноги в валенках, хоть и лето. И кажется ему,

что он всех понимает, жалеет, и Василия, и старушку, и сестру Татьяну. И

умиляется он своей жалостью и плачет,═ и пьет снова. Жалеет он и мать, и

племянника Ваньку, растущего без отца, но почему-то больше Василия,

Татьяну и маленькую Светку, и именно потому, что у них все хорошо,═ семья

дружная, Василий - лучший охотник, Татьяна - хозяйка, огород у нее

отличный, две═ коровы, и Светка маленькая, долгожданный, окруженный

вниманием ребенок, - именно═ поэтому жалеет их за какую-то человечью

долю вообще, и жалость от этого получается тоже═ общая, великая,

невозможная, и Парень уже буквально трясется от рыданий. "Блядь!"

- пронзительно выкрикивает он, бьет кулаком по столу, так что

подскакивает тарелка с═ заветрившейся стерлядкой, качает головой, вытирает

рукавом глаза. Особенно жалко ему═ Светку, ей всего год, она ходит, но

говорить не умеет, только что-то все, бедная, пытается═ сказать,

"ма", "па", смотрит хорошими, умненькими глазами, личико

совсем═ детское,═ глаза по-заячьи раскосые, и пахнет-то вся молочком, не

то что мы, жеребцы, и все что-то просит, ходит, мычит, ручкой показывает,

личико измученное, а потом вдруг═ засмеется всем этим личиком, бичевочка

моя маленькая... Да и сам Василий, вроде охотник,═ герой, а иногда бывает

в нем что-то такое и детское, и одинокое, особенно когда бьется он со

своим хозяйством, в которое так постепенно, шаг за шагом ввязался... А

Татьяна? Васек на═ охоте, а у нее руки болят, попробуй воду эту потаскай

да дрова. Парень представил, как она колет═ дрова, чурка стоят плохо,

неустойчиво, отпилена косо, шину вело, видать, а Васька,═ бич, в тайгу

торопился, цепь поленился выточить.

═За пьяными этими слезами стояла, между прочим, искренняя человеческая

жалость. По дороге на самолов Парень упорно объезжал чужие ловушки, чтобы

не пугать попавшуюся рыбу, чтобы она не билась, не мучилась. Скотину

забивал быстро, не терпел, когда мучат животину, как сродный брать Колька,

который целил поросенку в ухо, а попал куда-то ниже,═ в челюсть и тот

завизжал, побежал по двору, и стоял у ограды, хрипя и истекая кровью, пока

Парень сам не добил его. По осени почти все мужики были в тайге, и Парня

часто приглашали бить скотину. "Так, топор где? Таз с водой

давай", - отдавая негромкие═ приказания взволнованной═ хозяйке,

разделывал он бычка или телку, и пузырилась голубая═ пленка между шкурой и

мясом, подстывал на морозе дальний бок шкуры, и испытывал он═ неосознанное

облегчение, когда еще почти живое существо превращалось в безликие пласты

разделанного мяса. Копаясь в ливере, запуская руку в теплое синеватое

нутро и ища селезенку, он говорил: "Ну вот, сейчас селезенку глянем,

посмотрим, какая зима будет". И баба осторожно спрашивала: "Ну и

какая?" - а он отвечал, весело и хитро щурясь:

"Нормальная!"

═...Да не-ет, Васек молоде-е-ц, - вслух говорил Парень. Хотя вообще он

этих охотников не═ понимает, потому что сам другой. Он рыбак, рыба-а-ак.

Все в нем рыбацкое, потомственно-сельдючье, до мозга костей енисейское.

Любит он рыбачить. И даже не самоловом, потому что это все-таки какое-то

быстрое хапанье с оглядкой, а неводить. Парень═ уже успокоился, закурил,

как-то окреп, поднял голову. Упрямая, бородатая, снова она крепко сидела

на═ небритой шее, выгнутой, как боковой отстволок листвени. Парень

представил, как идет не спеша═ бечевником, вместе с течением, вместе с

Енисеем, с веревкой в руке, а Василий на быстрых и сильных гребях, с

задранным мотором вперед уходит в реку, разметывая невод. Вот═ проворно

соскальзывает наложенный грудой невод, с плавками, с кибасьями,═ похожими

на берестяные шаньги с начинкой из камешка, вот, туго пружиня, натянулся

бережник, и Василий, бросив весла, метнулся к неводу, отцепил ячею от

поддона - старый поддон уже,═ отщепилась доска, новый надо делать, и

вот снова сходит невод, а Василий, описав полукруг,═ подходит к берегу и,

перехватив веревку, отпихивает лодку. А Парень идет не спеша, пощупывая

мокрый бережник, или бредет в сапогах по воде. Вода прозрачная, галечка

просвечивает. Енисей тихо плещет, лежит его огромное тело - десять

верст до мыса, и═ дышит, и человек рядом - ближе не бывает. Лежит

Енисей, вздыхает, колыхается, тоже ему вроде как трудно. Трудно от длины

своей, от дряни, которую═ в него═ кидают, от вчера═ потихшего трехдневного

севера, от суетливой верховки, от ледоходов и и ледоставов... Парень

вздрагивает - задев, нет, отпустило, а вот, похоже, косячок запоролся,

тяжело идет. Вот он с═ Василием начинают, сходясь, аккуратно подтягивать

невод. Вод один тугун идет, вот═ другой, и вот бьется, мелко трепещет

серебристая масса, спадая, сваливаясь к середке, вот═ сошлись, подняли в

четыре руки бьющийся куль, вытащили на гальку. Парень не спеша═ несет из

лодки ведро и покрытый чешуей таз с дырочки. (А раньше, мать рассказывала,

рыбу не в тазы═ сваливали, а в берестяные чуманы...) Вот идут они,

протрясая невод══ с двух═ концов особом коротким движением, чтобы вытрясся

застрявшей головой тугун, покатился═ дальше в гамаке невода к середке, а

ерш-то, козел, хрен вытрясется, его потом все равно═ выпутывать. Вот

вывалили рыбу в таз, вот Парень взял там и погрузил его в Енисей, помыл

рыбу от песка, чешуи, вот вынимает, и из дырочек, журча, обильными струями

льется вода, таз легчает, и он вываливает его в ведро. Один тугунок

выпал и лежит и гальке, прямой,═ стройный, неподвижный, будто хранящий

какую-то тайну, задумчивую, как серебристое═ северное небо, как оловянная

вода. А солнце уже за яром, и оттуда сеется розовато-рыжий═ туман и

освещает неровный борт самоходки.

Это тугун. А осенью селедка. Холодно. Они переезжают на ту сторону на

песчаный бережок, где уже очередь неводить. Тоня от сухой елки═ до

Сарчихи. Ждут, пока стемнеет, курят с Василием, топчутся на песочке.

Темнеет. Вот разметали, вот идут, и впереди в темноте еле видна темная

фигура Василия. Рука в рукавице держит натянутый мокрый═ бережник, как

парафином взявшийся ледком. Невод уже больше, потяжелей, чем═ тугуновый. В

мотне серебряная рыбка, холодная,═ спокойная, пахнущая огуречной

свежестью. Негусто что-то, но на сковородку есть. Уже совсем темно. На той

бакена═ и створы, над головой в небе звезды. Снова заметались и вытащили,

уже побольше. Бродят с═ фонариками. Парень идет за мешком, в луче фонарика

серебряно блеснет изморозь на деревянном сиденье лодки. Тихо, только вдруг

громко затрепещет в ячее селедка.

═Добытую рыбу, будь то селедка или осетр, Парень всегда отдавал матери,

мол, старушке сдал и дальше не касаюсь, и она сама порола, мыла, делила и

солила, и это было не как у обычных мужиков, которые делали все сами, с

ножом, с засученными рукавами управляясь═ у залитого кровавой слизью

стола, а по-старинному, как во времена, когда мужик был═ только добытчик

до порога, а дальше всем заведовала мать. Какую она умела придать

торжественность первому осетру! Уже ясно, что не бьется, - "икру

растрясти боится", и она каким-то детским движением делает разрез, а там

синеватая, матово блестящая, упакованная двумя парными пластами икра.

"Давай тазик",═ - говорит мать, и аккуратно, двумя

руками вываливает в него длинный пласт икры. Руки ее все в черных ширках;

рукавом отерев пот с сияющего, просветленного лица, она═ рассказывает

историю про пойманного с отцом здоровенного осетра с обязательной

концовкой: "на нарточку завалили, а хвост до полу ташшытся".

═Парень═ хорошо помнил, как с этим отцом, своим дедом, они на гребях

смотрели самоловы,═ стоявшие в открытую напротив деревни на наплавах.

Напротив же деревни в═ тихую погоду═ проступала по зеркальной воде синяя и

извилистая полоса ряби, и старики═ говорили, что по ней и надо самоловы

ложить. А рыбу в те времена на пароходы не═ продавали, сами ели, зато

продавали сметану и молоко, заезжая на гребях вверх, едва завидя ═далекий

дым. "Ой, Господи-та-а! - говорила тетя Граня, рассказывая о

прежней жизни и═ вытирая слезы. - Расстроилась, пока

рассказывала". Вспоминала, как приходили мужики с═ охоты и приносили

гостинцы - первым делом беличьи куринки, то есть тушки, которые она

дома жарила и запекала. Вспомнила пироги из белых тундряных═ пуночек,

по-енисейски═ снегирей, или, как она говорила, "сеньгирей",

которых ловили в силки из конского волоса на протаявшем майском угоре,

вспоминала дружные, с отчаянные, трудовые предвоенные═ времена, полную

жизни деревню, превратившую теперь в заросшую кипреем и крапивой пустошь.

Вспоминала утонувшего мужа Валеру, и как кормила ухой маленького Славку.

Кормила с ложки, а он почему-то не любил рыбу (тоже, сельдюк!),

сопротивлялся, вертел головой, отбивался ручонкой, а она все-таки, поймав

момент, умудрялась отправить в═ измазанный рот ложку, сделав при этом

невольное помогающее движение ртом.

═Нравились Парню материны словечки, всегда кратко и точно выражающие то,

на что незнающий бы потратил уйму неуклюжих слов. То, что оставалось от

разделки рыбы - слизь, кишки, визиги, что сливалось в ведро и варилось

собакам, она называла "сыростью", мешок═ с дробью, порохом,

гильзами, пыжами и прочим - "провъянтом", дождевую воду,

стекавшую═ по желобу в бочку - "поточной водой". Конечно,

бывает, и раздражала своей бабьей паникой,═ приковыляет, ворвется: "Вы

чо сидите! Люди сказывают, в Верещагине омуль засыпной идет!", или

"Петька давеча осетра такого ташшыл, а ты сидишь!", или "Люди

селедку придают, ягоду, а мы чо?", а с другой стороны, если нас,

чунгаторов, не толкать, то и правда═ так сидеть и будем. А то как-то

осенью, уже по снегу, медведь откуда-то с востока повалил,═ дак она вся

испереживалась, поковыляла, ковыль-нога, к Татьяне, заохала, как там Вася,

да что передает, да сходи к тете══ Нюре, пореви его по рации. А потом

успокоилась и говорит:

═- Была у нас в Лебедеве женщина. Пошла она по ягоду и заблудилась.

Блудила-блудила в лесу, а темнялось, она умаялась да и уснула под

кедриной, и снится ей сон, что вроде═ медведь как над ней стоит и харкает

на нее. А он, между прочим, над ней и стоял. Она═ проснулась, встала и

стоит. И он стоит: хрр-хрр. Она тогда говорит:═ "Мишка-Мишка! Если я

фартовый человек, то мы меня не съешь, а если забытый... ну, несчастливый,

тогда все, значит". А он: хрр да хрр, отошел, и головой мотат из

стороны в сторону, как корова. Пройдет, обернется и снова мотат. Она за

ним и пошла, и вывел он ее на угор. Высокий такой, высокий. А Анисея

вроде как не видать. Она села на угор, ноги свесила. А он вниз, и═ лапами

роет так вот, она кубарем к нему и═ скатилась.═ И дальше через тальники на

Енисей═ вывел. И идет берегом, головой мотат, и так и закрылся за коргой.

Закрылся... ага... она думат, что делать, за ним идти ли чо ли-то. А там

ниже лодка - неводят. А на лодке невод═ загрузили, отгреблись и сплавляются

вместе с ней - она берегом идет, машет, а они боятся, кто его знат, кто

такая. А она кричит: "Это я, та блудница, ну, что блудила-то, вы уж

меня═ похоронили!" А они ничего, так и сплавляются. А там сын ее. Она:

"Евдоким! Сына! Это же я, мать твоя!" Ну, в общем, взяли ее в

лодку... И еще много таких историй есть.

═Василия═ провожали в конце сентября, обманчиво притихшим деньком, когда

отсвет холодного солнца не печи еще с утра говорит о ясном небе, и

галечный приплесок на многие версты облит ночным ледком. Хрустя этим

ледком, Василий наливал из фляжка за отъезд всем подходящим, и Парень

сдержанно выпивал с шуряком за удачу и за добрую дорогу по его каменистой

боковой речке, закусывал черемуховыми шаногами из цветастого дорожного

мешочка и одобрительно посматривал на загруженную лодку-деревяшку, в

которой среди ящиков, мешков и бочек топырился рогатым рулем обшарпанный

"буран" со снятым стеклом,═ а когда Василий собранным словечком

"л-ладно" объявил о начале прощания, крепко пожимал ему руку, и

было в этом пожатии и стальное товарищески-ободряющее, и другое,═ тайное:

давайте, мол, молодцы-охотнички, езжайте-промышляйте, а мы уж со старушкой

доживем тут по-своему, по-старому. Проводив Василия,═ Парень долго сидел

на табуреточке у печки.

═К вечеру заволокет даль меж мысов как туманом, и близится, близится═ этот

туман - не туман, и вот уже было впереди и наносит ветром отдельные

сухие снежинки, а вот и все вокруг в белой роящейся завесе, а когда совсем

стемнеет и Парень с Татьяной, оставив═ Светку бабушке, едут неводить, и,

ткнувшись в пологий берег, на ощупь перебирают невод, с═ треском отрывая

смерзшиеся складки, - уходит══ во тьму белый берег с чернеющим над

горой═ слева лесом и справа водой, а над этой снежной уходящей вдаль

полосой белым столбом-отражением светится темнота. А снег идет да идет, и

бывало, так накидает его людям в═ душу, кому побольше, кому поменьше, что

в них, как под Кузьмичевым выворотнем, на всю═ жизнь светло, легко

сделается... На другой день солнце, а вдали═ от высокого яра каменного

берега над размытой ниткой левого висит меловой завесой снежный заряд,

сияя ярко и странно,═ будто где-то там, у горизонта, пронесся ангел, и,

осветив сиянием бусую даль,═ скрылся, взмыл ввысь, а след так и остался в

небе, напоминая промороженным истрепанным людям, что не совсем забыл их

еще Бог.

═Еще подсыплет снежку и установится погода, понесет по Енисею у берега

круглые, друг о друга отертые льдины, похожие на бляшки плесени из старого

чая. Парень на "буране"═ вывезет лодку, хорошо, легко пойдет она

на заледенелому берегу, зайдет в избу, остучав снег о крыльцо, мать

сидит, головой качает: "Желна, сука, опеть дождя накличет, и голова

чо-то болит". А не хочется тепла никакого, только вроде снег лег,

свежие дороги подстыли,═ зимняя жизнь началась, куда хочешь катись, все

теперь под боком - и вода, и дрова. А тут═ повиснут сизые полосы на

юге, задует верховка (южный ветер), сначала еле слышно, а к═ обеду так,

что свистит, гудит все, и тетя Граня железную печку "токо

подтуриват" - так все═ выдувает, в углы, в пол несет, свистит,

кругом, стекла дрожат, постукивают, а к вечеру даже═ провод где-то

перехлестнет, фазу одну вырубит. Согнувшись в три погибели, держась за

шапку, идет по угору человек, хотел на завтра по сено ехать, а не

получится, лицо напряженное, озабоченное, будто эта оттепель, как болезнь,

и ему передается. Темно, воет═ верховка, с угора мощно светит фонарь, и в

его луче несется, изгибаясь из-под угора, бесконечный снег. Тетя Граня,

измученная давлением, ворочаясь, лежит на койке и все═ никак не уляжется.

Парень одевается, надо═ наколотые кучей дрова прибрать, чтоб не задуло,

"буран"═ загнать или развернуть против ветра, накрыв брезентом.

Ночью выйдет - брезент сорвало и унесло,═ на забор кинуло, хоть и

поленом его приваливал к сиденью, а на Енисее═ темень, вой═ ветра, грохот

сбитого к берегу льда. Пластает сутки или двое верховка, потом═ отдует,

успокоится, и нависнет сырая мгла, черная тень свинцово-мокрых туч.

Нехорошо,═ влажно, снег мокрый, севший, где чурка проступает, где бугор

земли, где навоз.═ На бочках═ изморозь показывает уровень бензина, потом

тот прогревается, и изморозь, уползая вниз,═ исчезает. Все вокруг черное,

избы, заборы, а даль в═ сырую синеву, до белого хребта со штрихом леса по

белому будто рукой подать. Охотники матерятся, рыба на лабазе оттаяла,

капканы мокрые стоят,═ все расквасило, никуда не выйдешь (да и корка будет

- собаки лапы═ издерут), сидят по избушкам и на небо косятся,

развернет или нет. И вот после обеда было═ развернуло, облака с запада

понеслись, а к вечеру опять юг и снова заволокло все сыростью.═ На

другой день постепенно начинает разворачивать. Снова вроде верховка дует,

а═ облака, оторвавшись от земли, уже═ несутся с запада, косо, с наклоном

зачесанные изменившимся═ ветром, а вот уже и северо-запад пыхнул холодом,

и солнце в облаках показалось. Пока═ мутно, размазанно, но облака все

несутся, клубясь и открывая розовато-желтоватый, цвета═ топленого молока

просвет, на фоне которого темные крупные снежинки летят, вьются куда-то

вбок и вверх. В темноте вечером в густых, но высоких облаках═ открывается

странной формы окно, и в нем глядит ясная ночная синь, и все шире и шире

окно, и уже твердо и грубо═ хрустит окаменевший снег под ногами, и

облегчение у всех на лице, как после общего и═ тяжкого недуга, а над

головой отъезжает на юг рваный край облака, и за ним драгоценно, свеже

горят первые звезды.

═Иногда тетя Граня не выдерживала, ругалась на чем свет стоит на Парня, а

тот, малиново наливаясь, топал, орал. Однажды Татьяна прибежала к Василию

от матери: "Вася! Славка═ маму бьет!" Тот вскочил на мотоцикл,

приехал. Парень с мутным взглядом, пошатываясь, стоял посреди двора злой,

обреченный и на слова: "Ты чо, совсем охренел уже?" - ответил

какой-то издевкой и пошел на Василия. Тот с размаху толкнул его в плечо,

Парень, отлетев,═ упал. Вставая, он еще что-то бурчал, но уже так, для

виду. А Василий, бледный как полотно,═ вышел на угор, сел на лавочку и

закурил, еле сдерживая дрожь в руках.

═Появились как-то в деревне две бичевки из Енисейска. Одна Райка, побочная

дочь одного═ местного мужика и старухи-националки, похожая на лису,

сероглазая,═ русая, с сучьим мягким взглядом, молодая девка. Другая совсем

конченая, истасканная, испитая, все═ говорила хриплым голосом про какого-то

своего несуществующего Вовку, который в "Норыльске". Жили они

там, где пили, то есть где попало. Однажды пили в одной избенке через

улицу, у мужика по кличке Дед. Вдруг раздались какие-то возбужденные

крики, топот,═ хруст травы.═ Через брошенный, заросший крапивой и

репюхами Дедов огород Парень═ опрометью волок Райку. Все ее платье было

звездообразно стянуто репюхами, а Парень уже═ пересекла улицу, таща ее в

баню, лыбясь на зрителей и заливая ей что-то безобразное, вроде "щас

экземпляра покажу". Во дворе стояла тетя Граня, Татьяна, отовсюду

торчали═ любопытные головы, и кто-то уже посмеивается -

"невеста". К вечеру у Парня оказались обе═ бичевки со своими

чемоданами - они собирались уезжать, и их предстояло сажать на

теплоход. Сажались они как-то вяло, и Парню, хоть и пьяному, надоели хуже

горькой═ редьки. Кончилось тем, что он напустил на них тетю Граню, и они

убрались со своими═ чемоданами в поисках жилья и вскоре уехали. Тут

поползла сплетня: якобы медсестре пришла из Енисейска телеграмма усилить

бдительность, потому что бичевки эти были═ больны сифилисом. Деревня долго

зубоскалила, а протрезвевший Парень сохранял полное═ спокойствие, и было

ясно, что кроме временного позора никаких потерь он не понес.

═Однажды Василий зашел к тете Гране узнать, как Парень, - назавтра

нужна была его помощь. На веранде неподвижно сидели двое: Парень в

валенках, со сведенными коленками, с опущенной головой и толстая,

кособокая, колыхающаяся тете Граня с костылем и═ странной полуулыбкой.

Парень поднял голову. На губах его белела накипь, как на обсохших речных

камнях в жестокую═ жару. Парень уставился на шурина мертвыми, цвета

застиранной═ майки, глазами и сказал: "Мама, кто это?"

═"Э-э-э-э, - пропела мать, будто уплывая далеко-далеко, - сына

мой не видит ничего". Пол═ в сенях был из толстых барочных досок с

круглыми сверлеными дырками, и в дырках этих светился, клубился, рыжий

костер - в открытое подполье веранды заглянул напоследок ослепительный

енисейский закат. Василий ушел, а они так и сидели рядом в будто

остановившемся времени, и глядело══ круглыми вещими глазами рыжее пламя из

набитого═ закатом подполья, и тети - Гранина жалеющая, горчайшая и

одновременно сладостная═ полуулыбка будто говорила: да, вот мы и

вернулись,═ откуда пришли, и вспоминался матери══ маленький, пахнущий

молочком Славик и еще другие чужие ребятишки, давно превратившиеся в

бородатых, провонявших водкой и куревом мужиков... А потом Парень═ сказал:

"Мама, покорми меня", - и она налила ему горячей ухи,

торопливо и радостно говоря: "Садись, садись... горяченького". Он

сел на табуретку к столу, где в толстой тарелке со═ сколышком дымилась

стерляжья уха, заправленная максой, протертой с мукой, взял ложку и

зачерпнул. Только что желудок сводило от голода, а теперь═ страшно было

подумать, как в═ сжавшееся, сухое нутро запустить что-то горячее, жидкое,

кускатое.═ Он подержал ложку, вылил уху в тарелку, положил ложку на стол,

и, покачав головой, тяжело вытер пот. "Ну, давай, надо поись",

- сказала, не спуская с него глаз, тетя Граня. "Мама, у нас выпить

есть═ чо-нибудь?" Она вздохнула, сползала в избу, притащила бутылку и

стопку. Он долго,═ отворотясь, проливая, держал стопку, потом не глядя,

давясь, всосал ее и, схватившись за горло, закашлял водочной пылью, и,

медленно открыв глаза, облегченно вздохнул. А после═ осторожно зачерпнул

ложку ухи и отправил ее в кислый от водки рот, и материн старческий═ рот

послушно и судорожно повторил это движение.

═Сутки Парень лежал пластом, наутро зашевелился, в обед сходил к Василию,

договорился поневодить.

═Быстро густели ясные осенние сумерки. Парень с резким, будто обтрепанным

долгим ненастьем лицом сидел в бане у печи на табуреточке. Над столом

горела самодельная лампа═ с абажуром из жестяной банки. Занозистая

брусовая стена напротив была завешена картой═ Красноярского края (когда-то

Парень работал в школьной мастерской). На карте четко,═ увеличенно и чуть

перекошенно отпечатывались силуэты печки,═ сутуло замершего Парня,═ его

бородатой головы,═ кочережки в крупной руке. Парень открыл печку, там на

россыпи═ переливающихся углей лежала прозрачно-красная плитка, чуть

рассеченная трещинами -═ бывший обрезок доски, полчаса назад выкинутый

им в печку. Парень разбил его на═ огненные кубики, разровнял кочережкой,

глядя, как ветром из поддувала взмывает золотые ═искры, и, не вставая,

задвинул вьюшку кочергой. На стене четко вырисовывался силуэт═ печки с

ручкой-грибком от дверцы и текущие из-под дверцы струи тепла, густые,

плотные, будто вода.

═Парень докурил, бросил окурок в банку, прибитую к стене, встал, взял с

печки белое кедровое полено и начал щепать лучину. Щепалась отлично, будто

сама отпадала под лезвием полоса сухой как порох древесины. На печке у

Парня всегда лежали два-три таких═ прямослойных полена, которые он

специально и долго выбирал. Через день-два полено еще═ не просыхало как

следует, и первые слои отходили хорошо, а дальше от непросохшей

сердцевины остро наносило скипидаром. Еще любил он заранее заложить в

теплую печку чуть сыроватых дров, к примеру полу- или даже на четверть

- сырого листвячка, про который мать говорила: "Сахарные дрова.

Жар да жар". Полежат они, прогреются от кирпича, и если открыть

дверцу, обдаст оттуда банным духом просыхающего дерева. Парень поднялся,

сдернул═ с вешалов портянки; потарахтел и заглох мотоцикл.

═Колонув в дверь, ввалился в куртке, шапке, сапогах Василий: "Ну

чо!" - "Прем!" - бодро откликнулся Парень. -

"Давай, я пока до тешшы".

═- Ну как он?

═- Вроде обыгался.

═- Ну дай Бог, дай Бог, поезжайте.

═Парень не спеша шел вдоль берега, время от времени потягивая веревку и

ощущая пружинистое натяжение невода. Задумчиво перемигивались бакена, тихо

плескался Енисей у ног. Плескался, как близкое существо, как старший брат,

с которого берут пример, по═ которому равняют свою жизнь, как фронтонную

доску, у которого учатся кто одолевать═ хандру и хворь, а кто переносить,

терпеть свои запои, как непогодь, и оживать,═ дышать,═ наполнять жилы

студеным воздухом, плеском волн, звездным светом и идти дальше, дальше,

дальше... И Парень шел, потрагивая Енисей веревкой и зная, что связан с

ним этой веревкой навсегда.

Поставьте наш баннер

Солнышко светит. Грачи прилетели.
Тают снега на равнинах безбрежных.
Вот и прошли холода и метели,
Вот и минули три месяца снежных.
Белые хаты стоят над оврагом.
Птицы над ними кругами летают.
Будто каким-то охвачены страхом,
Будто чего-то недопонимают...
Может быть, запах грачей удивляет,
Иль тишина не понравилась птицам?..
Бог его знает, чего их пугает,
Что им мешает на землю садиться...
Может быть, сверху они увидали,
Как копошится в навозе старуха,
Или чуть слышные чьи-то рыданья,
Может, достигли их птичьего слуха...
Нынче никто уж могил не копает.
Нынче никто не кричит, причитая...
Полумертвец на крыльцо выползает...
Господу молится полуживая...
Трупы лежат во дворах и в канавах,
Трупы в домах и в грязи придорожной.
Многие - в полузасыпанных ямах,
Полуистлевшие с осени прошлой...
Смрадом, замешанным с мартовским паром,
Хаты полны и проулки кривые.
Двое детей за колхозным амбаром -
То ли уж мёртвые, то ли живые...
А за амбарными теми дверями
Нету ни зёрнышка вот уж полгода.
Был урожай, и довольно немалый,
Да увезли его "слуги народа".
Гнил он на станциях в кучах огромных,
Денно и нощно его охраняли.
А на днепровских равнинах просторных
Тысячи сёл до конца вымирали.
С Буга, с Ингула, с Днепра и с Кубани
Беженцев толпы брели спотыкаясь.
Близких своих зарывая руками,
Женщины выли в снегу, надрываясь...
Те, кто добрались до города всё же,
Или до Киева, иль до Полтавы, -
Полуживые, и мёртвые тоже, -
Все на подводах свозились в канавы.


Дмитрий Воробьевский (1987 г.).