АННА СТРЕЛЬЦОВА
КУШУГУМ - КРУТЫЕ ГОРКИ
К бабушке я приехала в июне, после экзаменов за десятый класс. Сама бабушка купила этот домик на Каховке лишь за год до этого, так что сельская жизнь и для нее еще не сделалась привычной. Но просыпалась она, как положено летом в деревне, перед рассветом. Обходила свой участок в шесть соток, напевала песенки или ругала кошек и собак, и на звук ее голоса я легко просыпалась. Мой городской порок - вставать в двенадцать часов пополудни - быстренько исчез сам собой. В отличие от двух соседских питерских пареньков, тоже приехавших к бабуле и дедуле. Ну, и пришлось же им помучиться с внучатками! Как-то их Матвеевна забегает к моей бабушке (просто так) и на ее вопрос "как там твои?" чуть не плачет: "Ой, Ивановна, худо дело! Ребятушки-то какие у меня, видала бы! Ей-Богу, что с Марса они-то, ведь ничего не едят - ни супу, ничего, кричат нам с дедом: бабка, мы-то ведь мяса хотим, а где ж я его достану-то, а еще кинематику ихнюю смотрят, то есть как встанут вот в два часа, так и до поздней ночи... Не знаю, как их Ленка (то бишь их мать) воспитывала, но делать они ничегошеньки не хотят...Хоть бы на базар сходили, погуляли - не хотят!"
А базар Кушугумский находится в центре поселка, то есть если от нас идти, то две хорошие горки надо преодолеть, да с самого утречка, иначе поздно будет. Идём мы однажды с бабушкой с базара и, уже подходя к дому, видим то, ради чего выбрались рано утром в центр поселка и что все равно опоздали купить - свежую толстую наипрекраснейшую рыбу, разложенную на деревянных ящиках женами-внучками рыбацких мужчин с соседнего двора. Разложились они под акацией, заранее прячась от жуткого раскаленного солнцепека. И так темные, скорее закопченные, чем загорелые, они казались совсем негритянками под тенью акации на фоне голубого-голубого неба с восходящим огненным солнцем. Стояли бабы и базарили о своем житейском, и тут-то зачуяли они нас и уже не просто базарили, а базарили как-то тихо, оборачиваясь на нас и ища в наших лицах первых покупателей. И совсем бабы стихли, когда мы замерли над их хозяйством. Сказать по правде, все было так естественно - и эти бабы в халатах, и свежая рыба, гордо выставляющая свое брюхатое скользкое и лоснящееся тело, и эти хлебные ящики под нею. Гармония простодушного сельского утра нарушалась лишь одной деталью современности. Это дед Фомич, который сел героически в сторонке, то есть не в тени акации, как бабы, а под солнцем, которое обещало немилосердно его обжечь. Но Фомич-то как раз не был новшеством, его-то как раз знали и эти коренастые бабы, и село, и моя бабуля, и даже я, а новшеством для села и для баб был его нетрадиционный выложенный товар: "сныкырсы", "марсы", "бубл-гумы" и еще много всякого пряного персидского и индийского товару. Фомич, похоже, немного стеснялся, но и посмеивался лукаво, что, мол, не дыра тут у нас, тоже - цивилизация. Стоим мы с бабушкой над рыбой, а бабушка еще к тому же щупает ее, нервируя баб, так как они хотели знать точно - чего, сколько мы хотим, волновались от осуждающих бабушкиных глаз, пытливо всасывающихся прям-таки под чешуйку рыбы! Баба Алфера, что постарше летами и посолиднее телом, прервала молчание приятным энергичным голосом: "Шо выбираем, девоньки? Шо надумали?" Бабушка тоном господаря запросила ответ, почем вот эта рыбка, ей ответили, и опять наступило молчание - бабушка тщательно изучала рыбку, что помельче, и бабы начинали видеть в нас безполезных зевак, начинали злиться, что отнимаем у них время на покойный бабий разговор. А у нас деньжат-то совсем было мало, так что и на мельку эту не хватит. И не знаю, чем бы это кончилось, если бы не подошедший ихний сын Иван с новым ящиком свежей рыбки. Иван, 19-летний долговязый хлопец, никуда не делся от фамильной профессии, и пришлось-таки отложить на определенные дни посиделки на скамейке под луной в компании других лоботрясов и самогонки. Стал рыбачить-броконьерничать сетями на Каховке, как дед и отец. Подошел он, значит, к бабам и дает им этот ящик, а сам на меня смотрит, а я на него. Не знаю, что он обо мне понял и что увидел, а я увидела и почувствовала закоптившегося телом человека с прилипшими к лицу, рукам и грязному комбинезону чешуйками от рыбы, с выгоревшими на солнце волосами и запахом сырющей рыбой. Иван, раскладывая рыбу и глядя уже только на нее, что-то буркнул, что только бабушка поняла. Она сконфузилась и стала улыбаться, а он ей: "Ваша дочь, а? Пусть выходит замуж за меня." А она ему: "Да нет, ну что вы, она еще молода". Иван же, по-прежнему раскладывая рыбу, отозвался: "А то смотрите, кабы в девках не засиделась". Женщины взорвались хохотом и бабушка, успокоенно отшутившись, заторопилась проститься. Мы быстро запетляли к нашему дому. Я шла ошарашенная не самим мгновенным предложением хлопца, а его искренностью: кажись, скажи бабушка ему "да", то завтра же свадьба! И еще меня поразило это серьезное отношение к самому вопросу моей горячо любимой бабуси - моя судьба будто бы решалась за меня и без меня. Конечно, все это ерунда - я бы не вышла за него сама, хотя бы и с бабушкиного согласия, что тоже исключено, но уже прохладным звездным вечерком я все вспоминала этот утренний эпизод, и представила девушек в такой же ситуации, скажем, в XVII веке, и мне стало их жаль.
***
Бабушкино хозяйство ничего - приближено, так сказать, к нормам города. Ничего-ничего, а с водой нам пришлось помаяться. Колодец стоит во дворе, и он искусственный, то есть туда надо завозить воду раз эдак в полгода. Но самый ответственный месяц - июнь - оказался раскаленным, поэтому мы с бабушкой отчаянно спасали растительность огорода по вечерам, хотя все равно потом все выгорело, а колодец оказался "на нуле" ровно через месяц после завоза воды. Это поначалу не было трагично, так как бабушка давно хотела почистить его стенки и дно. Она почистила колодец и вызвала машину с водой. Надо сказать, не государственную машину, а частную, как посоветовала ей соседка: "Ивановна, шо ты маешься? Ихнюю ждать и ждать, и до конца света не дождешься, а вот колы у зятька моего возьмешь - так он мигом! И дешевле будет." Бабушка моя - человек новый в деревне, и она не знала, что зятек Петровны работает и частно, и на государство, и все по одной специальности - развозит по домам воду. Бабушка все же для верности сначала обратилась в гос.учреждение по этой самой развозке, но ей там обещали воду через каких-нибудь две недели. И она решилась на частника. Пошла она в тот двор, заказала и была спокойна - подстрахована и тут, и там. Но надо сказать, что верно - за двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь. Бабушка по утрам забиралась в колодец, марафетила его, мурлыкала песенки, а вечером, когда жара сходила, выбиралась и мы дружно поливали огород. Прошла неделя, а воды нет, бабушка по-прежнему чистила колодец, но уже без песенок, молча и таинственно, еще через две недели бабушка, уже не сдерживая своего горячего пыла, со скрежетом надраивала колодец, ругаясь и проклиная вора - зятька Петровны, которому заранее заплатила, и нищее лживое государство вместе со всеми президентами. Бабушка при всяком намеке на подъезжающую машину вылетала из дома как тайфун, готовый разнести на своем пути все что движется. И вот под такое настроение подъехал одним вечерком этот частник-зятек и крикнул залихватски: "Хозяева е?" Боевым кличем отозвалась из дома бабушка "Е! Е-е!" Она пронеслась мимо меня и буквально чуть не перепрыгнула через ограду, но остановилась и, захлебываясь в своем хозяйском негодовании, позорила несчастного Петровны зятька, который, не говоря слов, судорожно крутил огромную баранку огромной машины, поворачивая ее подальше от нашего дома на дорогу. Он умчался куда-то далеко, как ковбой в фильмах - навстречу заходящему солнцу. В общем, сидим мы с бабушкой темным вечером на лавочке и думаем, как быть. Тут бабушка говорит: "Знаешь, зря я его, наверное, так: теперь и без воды, и без денег; придется ехать в город опять заказывать, так как я тогда отменила заказ..." "Бабуль, - предлагаю, - а почему бы тебе не попросить соседей? Помнишь, ты говорила, что по ночам они берут воду из колонки..." - "Ой, нет, ты сама не знаешь, о чем говоришь. Их раскрыли власти." - "Как?" - "А вот так: Танька с Сашкой ночью пристроили шланг, а тут сторож, ну и с них штраф - такой, что они и сейчас расплачиваются." - "Да ну..." - "А что, и я так поначалу чуть не проштрафилась. Значит, как только приехала я сюда, - Колька, вон тот сосед, затянул шараманку: Ивановна, шо ты, мол, голову ломаешь, давай ночью я тебе через свой шланг спокойненько и переправлю воду, а я ему: это нормально будет? - Да шо ты, Ивановна, у нас все так только и живут. Ну я и согласилась, так он, кобель, после этого ночью прибежал, стучаться значит, а я - ничего, так он оби-иделся... У, кобелина, я жене его как-нибудь скажу, а то вишь ли не здоровается, небось хотел меня подставить, я бы в жизни не расплатилась, а может еще и в тюрьму попала бы." Потом бабушка успокоилась и сказала, что остался один выход - ехать в это проклятое учреждение.
Настало утро, я встала и смотрю - бабушка ходит довольной лисой. Я ей: "Бабушка, ты съездила?" - "Да! И представляешь, вода уже будет завтра!" - "Как?" - "А вот так: я захожу и говорю - девоньки, да что же это такое! Жить нельзя, что-ли! Воду заказала две недели назад! А в итоге что: сижу без воды, да еще дочка приехала с грудным младенцем, да еще такая жара - что прикажете делать?! Ну, бабы, значит, побазарили, и что помладше говорит - Вы, Раиса Ивановна, не волнуйтесь, мы Ромку к вам пошлем, но будет он только завтра, так как сейчас график переполнен. Ну, я ей шоколадку подарила, шутка ли - столько ждать, а она завтра говорит!"
Мир окрасился в розовый цвет и мы уже стойко держались последний день без воды. То есть, конечно, у нас была вода, но просто за ней приходилось ходить ночью в несколько заходов к далекой колонке, потому что нашу прикрыли, когда Таньку с Сашкой поймали на воровстве воды. А ночью мы ходили, потому что бабушка считала, что соседи (а именно мимо них мы все время проходили) не должны знать о нашем бедствии - будут сплетничать и все такое, а зачем нам это надо? Короче говоря, наступило утро долгожданного дня и мы в нетерпении прислушивались к дороге. И вот слышим наконец гудок и весело спешим к воротам. Но как же застыло у бабушки лицо, когда она увидела частника, то бишь зятька Петровны, который теперь с невозмутимым видом работал на серьезную организацию, т.е. на государство. Худшего не случилось - без каких-либо взаимообидных объяснений, но с порядочным стеснением они молча принялись заполнять колодец водой, после чего бабушка с ним рассчиталась, и он уехал в другой дом.
***
Каждый день я бегала за "ценнейшим козьим молочком" к тёте Свете; уже потом, по обстоятельствам, к бабе Люде.
Света - худенькая, маленькая, наполненная энергией - была настоящей хозяйкой, доброй женой и матерью троих сыновей. Эта женщина, вечно окруженная стайкой цыплят, с бутылём молока под мышкой отливала на мотоцикле сына в мой бидон положенные три литра. В своём любимом розовом затасканном халате она благостно смотрела на меня, передавала привет бабушке и всегда, шмыгая носом, закрывала за мной огромные зелёные ворота. Семья Светы - одна из многих на Каховке и на Украине, которая не избежала влияния баптистов. Покорясь им, она, как полагается добросовестной сектантке, склоняла туда всех знакомых. Бабушка моя приехала в село в пик процветания этой секты, и как честная и твёрдо убеждённая православная негодовала по поводу того, что во всей округе нет ни одной церкви, а что строится только баптистская. Посылая меня в первый раз к Свете, бабушка напутствовала так: "За молоком ходи, оно у них лучшее, а её не слушай. Светка хорошая, но веру свою хотела мне навязать: то, видишь ли, лисой мне говорит, мол, приходи-ите, Раиса Ивановна, мы там пироги с вареньем на праздник готовить будем, отпробуйте; или - Раиса Ивановна, у нас там молодёжь не курит, не пьёт, а на гитаре играет, песни поёт... Ты понимаешь?! На гитарах они там играют!"
Местные авобусы - из села в село - походили на массовые диспуты двух непримиримых противников, православных и баптистов. Была одна на всех юродивая, Саша, которая всё время улыбалась и что-то читала из Евангелия. Если баптистов в автобусе оказывалось большинство, то они громко между собой что-то обсуждали, а потом хитро вовлекали других пассажиров в свои разговоры, склоняя их на свою сторону. Бабушка отмалчивалась, не желая участвовать в их разговорах, гордо смотрела в окно, но и равнодушной к этим вопросам она никогда не была. И всех "ораторов" она помнила, всех любимчиков публики и нелюбимчиков, и когда мы ехали вместе, во время их споров то и дело потихонечку указывала пальцем: "Помнишь, я тебе о нём говорила?.."
Бабушкина ненависть к баптистам вспыхивала с особенной силой при воспоминании об одной книжечке, которую Светланка всучила ей как-то, под названием "А есть ли Святая Троица?", где всякими бредовыми доказательствами они подтверждали уместность этого вопроса. И поэтому, когда разговоры заходили о баптистах, бабушка чуть ли ни криком возмущалась: "Да они Троицу под сомнение ставят! Что можно о них сказать, если они даже после смерти родственников за них не молятся, а ведь они мытарства должны пройти - души-то! Смотри, внучка, умру я - молись за меня, а то страшно-то без помощи проходить через бесов этих. Если Богородица Сына Своего молила избавить от ужасов этих, то нам-то грешным... А баптисты эти души хотят наши угробить! Знают как сделать это! Ласково-ласково, и не заметишь как угробишься..."
На протяжении двух месяцев я ходила за молоком к Свете, которая осталась ни с чем в плане уговоров посетить бабтистскую церковь. После обеда я брала одну гривну 50 копеек, трёхлитровый бидон и - вперёд. Но однажды Света, налив мне молоко, тихо сказала, что в прошлый раз я расплатилась с ней неправильно, что вместо украинских 50 копиик отдала наши русские 50, которые в семь раз дешевле стоят. Я извинялась, оправдывалась, но в глубине души была уверена, что этого не могло быть: хотя наши и их 50 очень похожи и их действительно можно перепутать, но как раз накануне мы с бабушкой всё пересчитали по нескольку раз, не желая расставаться с тающими монетками.
Весь вечер бабушка поругивала Светку, считая этот случай местью баптистов. В итоге было решено ходить за молоком к другой женщине - бабе Люде.
***
Лето 1998 года в Кушугуме, как и на всей Украине, ознаменовалось небывалой жарой - земля бессильно лопалась, а люди прятались, вылезая из домов к вечеру, всплескивали руками и жаловались друг другу, что даже картошку спекло в земле!
Бабушка отличалась негритянской выносливостью: в то время, как я расплавлялась дома, в тени,- она стирала, пропалывала огород, пела песни, всплывала передо мной в мыле, пене и крупном поту и опять ускользала в солнечные лучи, упрямо пробивающиеся через плотно задернутые шторы. Я пласталась на кровати в гадком поту, не в силах держать птичьей шеей голову-тыкву, руки проваливались сквозь перины во что-то липкое, глаз блуждал по потолку, по пыльному и желтому воздуху, по окнам и повторяющимся занавескам, беспомощным спрятать меня от всего мира и от упрямой бабушкиной спины, намеченной солнечным пятном в окне, от бабушки, смеющейся над моей слабостью. Глаз уставал и засыпал, вздрагивал и опять блуждал.
Проснулась наконец. Холодок по коже - верный знак надвигающегося вечера, за которым обязательно последует великая украинская ночь. В комнате солнце уже село и вокруг были лишь перемешанные в беспорядке тени вещей. Я потянулась, в который раз упрекнула себя в лени и поплелась к холодильнику за молоком, хлебнула и вышла на двор. Корыто, пена, пузыри, мокрые разливы на земле у моих ног, мрачная кухня под небом с цветами влюбленного художника, восклицательные верхушки тополей, тени уходящего солнца... но где же моя бабушка? "Я зде-есь, - протянул кукольный знакомый голосок. - Проснулась? Я уже все переделала, так что мы можем пойти покупаться!" Я вспомнила, что мы действительно хотели пойти на Каховку, как же я могла забыть! ведь что может быть лучше - вечерком, да в тепленькой водичке! Стоит сказать, что это были дни нашего безводья, и мы шли не просто купаться, но еще мыться.
Я быстро собралась, наспех сунула полотенце и шампунь в сумку и побежала к бабушке, которая уже ждала меня у калитки. Мы шли по вихляющей дороге мимо заборов, с пробивающейся сквозь плетень смородиной, которая бросала теплые громадные тени нам под ноги. Заходящее доброе солнце играло дорожной пылью, цыплятами, беспорядочно бегающими по дороге, лицами загорелых селян, редко встречающихся на нашем пути, ржавыми черепицами домов, густо застроенных на неровной местности. Я с удовольствием ступала на мягкую дорогу, оставляя шлепанцами смешные следы, исчезающие при малейшем дуновении ветра, смотрела вперед и видела две гигантские грациозные тени, вечно обгоняющие меня с бабушкой. Срывая рукой на ходу спелую смородину, я раздражала подозрительных собак и бабушку. Холмистая дорожка с насажеными по краям выбеленными хатами вела нас вниз, к Каховскому морю. Уже чаще стали встречаться люди - рыбаки, которые, казалось, были высушены той солью и тем солнцем, которыми они сушили свой улов во двориках, наполненных лодками; и пастухи, ведущие с покрикиваньем грустных рогатых коров с большеголовыми телятами. Эти люди были похожи на будд, отрешенных от жизни и всяческих благ - пастухи босиком в драненьких штанах и с хлыстами; рыбаки с их удочками из веток и с облезлыми лодками шли из заходящего солнца старины.
Вот мы и дошли до Каховки, осталось только перейти через железнодорожную насыпь, сбежать по крутому склону вниз и - окунуть свои тела в ее блаженные воды. Месяц с каждой минутой делался все ярче. Я входила в пугающую болотовой темноты воду, когда бабушка сказала: "Говорят, что если у месяца нижний кончик слабенький, такой, что если бы повесить на него ведро с водой, то оно обязательно запрокинулось, то значит в этом месяце к дождю". Именно такой месяц ясно светил на потемневшем небе. "Если это правда - значит, ждать нам дождя," - ответила я. Бабушка молчала, а я уже зашла по пояс, когда обернулась - посмотреть, что она там делает. И увидела девушку, робко приютившуюся на камне у воды, мечтательно наблюдающую небо. Ее неясное лицо было чистым и светлым и казалось совсем молодым. Мне стало почему-то неловко и я спросила: "Бабуль, ну ты идешь купаться?" - "Да, сейчас..." Бабушка стала раздеваться, чтобы присоединиться ко мне. Рядом поквакивали лягушки, а я боясь плавать - лежала на подводных холодноватых камнях, приятно ощущала движение волн, смотрела на небо, похожее на одежду мудреца из сказок и на противоположные недалекие марк-твеновские островки, на редкие лодчонки, на бледные хатки, ютившиеся по берегу где-то очень далеко понашей почерневшей стороне, и на огромную реку, похожую на гигантского Водяного. Было тихо, изредка слышались всплески воды - бабушка мыла соленую голову и уставшее тело. Она подплыла ко мне с предложением потереть ноги о свежесорванные водоросли, и мы, не выходя из воды, уселись на камушках поближе к берегу и стали чистить ноги. Наверху холма, под которым мы сидели, проносились бешеные электрички, шли поезда с частотою раз в тридцать минут, и почему-то представлялось, что в поезде, который едет на море (от нас - слева направо), в этих желтых окошках - весело, и песни, и картошка с чесноком, а в поезде с моря - грустно, и все утомленно читают там газеты и сонно ворочаются обгорелыми умащенными кремом телами. Сидим мы и моем ноги, изредка поворачивая головы в сторону проходящего поезда; бабушка что-то попевает и поглядывает на небо, вдруг она загляделась на свою выпирающую у большого пальца правой ноги шишку, стала щупать ее, задумчиво и сильно мять. "Посмотри на небо, видишь - три звезды," - кивнув вверх, таинственно сказала она. Я подняла голову: и впрямь, на небе ярко сияли вершины треугольника. Бабушка, строго посмотрев на меня, подняла руку и стала рассказывать: "Вон та, что левее - это Жорик. Помнишь, я говорила о нем, любил он меня страшно, а я в Витьку была влюблена, а они - лучшие друзья. Вот звездочка посредине - это я, а правее Виктор. Так вот, сидели мы как-то на лавочке перед нашим домом, а они мне и говорят: что левее - Жорик, правая - Витька, а ты - посредине нас, говорили они, ты как эта звездочка, Раечка, озаряешь и светишь..." Тут бабушка вдруг озабоченно огляделась, показала мне "тихо!", и мы замерли, вслушиваясь. Сверху послышались подвыпившие мужские два голоса, и чем ближе они приближались, тем каменне делалась бабушка. Она зашевелилась, как только голоса стали удаляться, и сказала, что уже совсем стемнело и пора бы домой.
Когда мы перешли железную дорогу, бабушка успокоилась, захихикала: "Помнишь старушку, которую мы с тобой застали у Клавки? (это бабушкина сестра) Так вот эта Аграфена Петровна - известная здесь в селе, она работает участковой. И знаешь сколько ей лет? 78 лет! - бабушка так это произнесла, как будто это она участковый и ей 78 лет. - Так вот, пробегает она мимо моей хатки и че-то ей понадобилось спросить у меня, а болтать любит - то о картошке, то о базаре, о власти, обо всем и о своей работе тоже. И говорит мне: Ра-ая, что тут было! - говорит - Я тут такое учудила! Пришли, значит, ко мне Ботенки, это что в Осетровке, и заявляют: так вот и так, Аграфеночка, воруют у нас. Редис - это, говорят, мы еще так-сяк терпели, так они уже и до картошки долезли! Помоги, говорят, не знаем, что и делать." А Аграфена Петровна им и говорит: "Покажите мне этот участок, я знаю, что делать". А земли у них 12 соток, не считая, что у дома со двором... Эти сотки у кушугумского поля, то есть воруют, значит, кушугумские у осетровских, - пояснила бабушка. - Так ты себе представляешь, что эта малипусенькая старушка, ночью, полезла в засаду, там у соток она залегла в мужской одежде, в штанах и с дубинкой, и стала их ждать! Лежу, говорит, и слышу: машина какая-то подъехала, приподнялась - ба! ко мне идут две детины, вот такие бугаи, - бабушка развела руки. - А дальше-лучше! Стали эти воры картошку копать, а она как вылетит да как закричит что есть мочи: "Стоять на месте! Вы арестованы!" Так самое смешное - что они испугались, в темноте-то не видно, а голос у Аграфеночки как у мужика. Убежали и перестали воровать, и были, небось, еще счастливы, что погони не было."
Пока бабушка рассказывала, мы поднялись в гору, прошли мимо рыбацких хибарок и шли по темной дороге. Глухим эхом доносилась из центра поселка дискотека, в небе куда-то попрятались звезды, а ветер срывал с месяца волнистые серебряные облачка и бесстыдно задирал наши юбки. Воздух становился холодным и сырым, и вдруг стали падать редкие, очень крупные капли. Ветер окреп, верхушки тополей шумно заметались под его порывами, а на крыши домов полетели поднятые с земли охапки бодылок, картофельной ботвы. "Неужели будет дождь, - всматриваясь в небо, взволнованно пролепетала бабушка. - Дай Бог, дай Бог! Господи, подай дождичка, Божья Матерь, сколько еще мучиться нам грешникам несчастным", - приторапливая шаг, нараспев похныкивала бабушка.
***
Ехать за песком мне хотелось на электричке и, пока бабушка осматривала тележку, я вертелась рядом и вслух мечтала о том, как будет хорошо ехать в поезде и смотреть в окошко - на села, на поля, на Каховку с островками. Но бабушка даже и не смотрела на меня, а сквозь зубы, закручивая проволокой разломанную тележку, мерным голосом повторяла: "Доедем и на 64-ом, нет сейчас денег у нас на электричку, и до Каховки долго плестись, а автобусная остановка - вот она, рукой подать..." - "Но автобус долго ждать и он весь забит, а потом тоже ведь платить надо", - хныкала я, уже шагая за бабушкой к автобусной остановке.
Белый песок был необходим. Но, по правде говоря, песок нам не очень-то нужен был, просто бабушкина страсть к "марафетам" и вечное ее напряжение, что "хохлы все видят и замечают" заставляли ее замечать и задумываться над мелкими погрешностями крыши (вернее, самого низа, где крыша касается кирпичей). Каждый день бабушка останавливалась то там, то сям около дома с задратой головой, хмурила бровь и уходила чем-то недовольная. И однажды, приехав с базара, сообщила: "Тут я сегодня женщину встретила, и она мне сказала, что дальше Осетровки балка есть, а там песка пропасть. Надо бы как-нибудь туда съездить, к осени хочу я дыры закрыть..." - "А зачем, это же далеко? - возразила я. - Ведь можно машину заказать, так ее к дому, как Яшке, быстро..." - "Яшке? - обиделась бабушка. - Он, старый хрыч, с колхоза таскает все и этим платит; ему, хохлу, все бесплатно идет. А нам за все платить, деньги-то знаешь какие - немаленькие; вон Сашка 80 гривен заплатил, а откуда у нас такие деньги, вот и женщина эта говорит, что в балке песок есть, бери - не хочу".
Мы ждали автобуса и жевали нашу смородину, которая растет возле дома. Было два часа дня, самое пекло. Прямо напротив нас, через дорогу, начиналась обожженная степь, в глубине которой мучительно паслась оголенная корова, дальше виднелись сушеные метелки лесополосы, скрывающие - я знала - зелененькую кукурузку. В степи через дорогу стоит еще с десяток домов, но в такое время дворы пустынны, нормальные люди прячутся от жары. Одна только хозяйка в халате, выбежав на минутку, полила из шланга пыхтающую псину на толстой цепи, и быстренько юркнула обратно в дом. И только мы с бабушкой стояли на остановке, к которой автобусы подходят только тогда, когда сидишь дома и наблюдаешь за ними в окошко. Почерневшей от смородины рукой бабушка придерживала соломенную шляпку, а другой уперлась в бок, поджидая "раскаленную консерву". Лицо было все изрисовано многочисленными мелкими клеточками - тенью от широких полей шляпы. Бабушка обратила на меня внимание: "Да не волнуйся ты так, сейчас он прийдет, лучше посмотри, сколько еще смородины, гибнет ведь, собрать надо, а то Сашка с Танькой смеютя небось, что столько смородины и собрать некому, да и прохожие думают, что нехозяева здесь живут. О, автобус!"
Автобус шел до Осетровки. По одну сторону дороги черные картофельные поля резко сменялись подсолнухами, по другую сторону проплывали домики - белые кирпичные "хатки". Мы с бабушкой сидели рядом, а я около окна. Осетровка начиналась сразу за Кушугумом, разницы заметной между ними как будто нет, но Кушугум вот считается поселком городского типа, а Осетровка - селом. С хвастливым названием это села все понятно - от "осетра". А Кушугуму остается хвастать перед соседом только тем, что он - п.г.т. все-таки. Но что же это за название - Кушугум? Бабушка, словно читая мои мысли, говорит: "Интересное название нашего села - Ку-шу-гум. Как думаешь, откуда такое?" - "Ой, бабуль, я как раз об этом же. Мне кажется, ну возможно, это от какого-нибудь татарского - куша, то есть еда, что ли." - "Я не знаю насчет еды, - ответила заинтересованно бабушка, - но точно знаю, что на месте Кушугума стояли в древности татары, и находилось здесь их кладбище, на котором стоят кушугумские дома..." - "И наш тоже?!" - "Нет-нет, наши стоят на самом холме, а вот что пониже, к Каховке, где Клавка с Кузькой живут, там да-а..." - "А откуда ты знаешь?" - "Да была тут одна история, Кузька как-то огород решил увеличить, ты ж его знаешь, как все хохлы жадный, да докопася до гроба или что-то в этом духе, потому что татар в гробах не хоронят. А там и чашки золотые, и мечи, и щиты; так он так испугался, что - знаешь, где они уголь хранят? - так вот он там и закопал все. Не знаю, может и брешет. А кладбище татарское, об этом все говорят в селе".
Мы приехали. От остановки дорога разветвлялась, и было непонятно, в какую же сторону идти за песком. Бабушка решила, что сначала лучше зайти к одной знакомой женщине, у которой она купила огромную железную лестницу, чтобы лазить на чердак. Об этой женщине бабушка вспомнила потому, что другие местные жители на наш вопрос о местонахождени балки с белым песком сердились и, не желая делиться природным богатством, уходили в свои дома; а может, они и вправду не знали - тогда, тем более, у них были основания сердиться. Не доходя до бесконечной Каховки, мы остановились перед домом этой знакомой женщины. Дом вроде достроен, но из-за строительных материалов, собранных во дворе в большом количестве, казался для жизни непригодным. И в тишине двор казался нежилым. С нашей стороны паслась большая коза, она задумчиво жевала низко нависшие ветки шелковицы. Бабушка внимательным взглядом изучала хозяйственные запасы во дворе. Первой встретила нас собака - из открытой двери дома выскочил коккер, с радостным лаяньем помчался к соломенной калитке, к нам. "Не бойся, он добрый, - на всякий случай успокоила меня бабушка и громко пропела - Ра-аиса Николаевна-а!" Тут же тихо скороговоркой сообщила: "Она русская, тоже с севера, северянка. Живет здесь с мужиком каким-то, муж похоже. - Ра-аиса Николаевна-а!" Вслед за собакой вышел и сам "мужик" в коротковатых трико, седой и с бугристым сонным лицом, грубыми ручищами поглаживая щетину и держа пачку папиросок. Он был точно добрым человеком, но почему-то молчал. Разбуженный бабушкиными криками, он все стоял на крылечке и уже закуривал папироску. Бабушка наконец спросила: "Здравствуйте, а Раиса Николаевна дома?" Человек, свободно затянувшись папироской и посмотрев через нас на козу, отвечал: "А она сейчас подойдет, она там стирает, - и, заглянув в дом, крикнул - Ра-ая-а!" Раиса Николаевна выскочила в мыле и пене на передничке; на голых ногах с закатанными штанишками была грязь; вся сухонькая и живая, она приветливо прищурилась на нас, стараясь узнать. Муж сказал: "Это к тебе". Тут бабушка заулыбалась: "Здравствуй, Раиса Николаевна, ты меня помнишь? это я у вас лестницу покупала". - "Здравствуй, Раечка, здравствуй! - обрадовалась женщина. - Конечно; а ну, Билл, пошел отсюда, совсем одурела псина, - пожурила коккера, и тот принялся от избытка счастья перекатываться по земле. "У нас такое дело, - говорит бабушка, - Женщина одна мне посоветовала сюда за песком приехать; говорит, где-то у Осетровки балка есть, так оттуда песок бесплатный таскают; спрашиваю местных, а они и знать ничего не знают; можь, ты что слышала?" Николаевна задумалась: "Даже и не знаю... может, и есть... Ты, Коль, что-нибудь слышал о балке?" - "Не знаю, я в той стороне не был," - проговорил Коля, который все это время пребывал словно бы в каком-то другом измерении. Но Николаевна, желая хоть чем-то помочь, радостно предложила: "А чего вы мучаетесь? Закажите машину", - и кивнула в сторону горы песка, который лежал у них во дворе. "Да нет, - сказала расстроенная бабушка. - Это мы знаем, да больно дорого..." - "Ну, возьмите у нас - да, Коль? (Коля кивнул). Вам сколько?" - "Да ведра два, но спасибо - не надо, мы просто хотели спросить." - "Рай, да чего ты, счас в два ведра мы насыпем и все дела!" - "Да нет, милая, спасибо, - бабушка, для меня это было ясно как день, ни за что не согласится; но и видно было, что ей очень приятна Николаевна и не хочется вот так сразу уходить. - Как живешь-то, лучше скажи?" - "Да как, опять сидим на хлебе и воде, вишь - на последние деньги песка, цемента, кирпичей закупили, строить ведь надо летнюю кухню. Сын-то работает в городе, со стройкой отношения имеет и по-дешевке привозит, а так все как обычно... А это, чай, дочка твоя?" - "Да нет, - улыбнулась польщенно бабушка. - Внучка, вот дочка скоро с зятьком подъедет, решила дом подмарафетить - дыры под крышей заделать."
Мы распрощались и пошли по дороге вперед, решив, что если уж выбрались сюда, то поворачивать обратно - глупо. Дорога ровно прощалась с Осетровкой, уходя в далекие рыжие пригорки, и домики, насаженные вдоль шоссе, выглядели, отдаляясь, яркими игрушками. Все реже на нашем пути встречались постройки, мы шли очень долго и об обратном пути думать было уже неприятно. Солнце медленно стало заходить, жара спала. Тут бабушка зашагала быстрее вперед, так что я уже порядком отставала, и мысль об обратном пути все больше тяготила, когда послышался ее голос - ликующе-сдержанный. Бабушка стояла на краю оврага и смотрела вниз, то и дело оборачиваясь, махая мне рукой и приговаривая: "Скорей! Скорей! Иди сюда, ты глянь, чудеса какие-то, песок, белый песок! То ли глина?.." - словно бы боясь сглазить, как бы засомневалась. Но, уже прекрасно понимая, что это песок, мы спустились в балку и стали накапывать ссохшиеся комья чудо-песка в мешок, припасенный заранее. Солнце заходило, мы работали все быстрее, но не могли закончить, так как были прям-таки одурманены открывшимся кладом. Бабушка первая опомнилась, положила на мои руки ладонь и устало произнесла: "Хватит, а то домой не поспеем. Еще, глядишь, и не унесем." Мы стояли над мешком, не решаясь попробовать его на вес. "Ты его не трогай, тебе нельзя, я его сама на тележку затащу", - бабушка кряхнула и, ухватившись за горло мешка, потащила его на тележку, которую я подстраивала под бабушкины рывки. Но не тут-то было! То есть, конечно, с нашей искренней жадностью мы затащили мешок на тележку, но ее тонкое железное дно как-то жалко и беззвучно моментально проломилось. Бабушка не сдавалась - в жизни, она подбадривала себя, ей не один такой мешок попадался, а порой и потяжелей! И бабушка, высыпав добрую половину песка, откуда-то достала веревку и подвязала это проклятое дно. Теперь мы сдвинули тележку с места, но на десятом шагу дно опять провалилось и, поддерживаемое до земли веревками, под тяжеленным мешком, оно как плуг стало вспахивать землю. Бабушка бросила тележку с песком и стала метаться по обочине тропы, что-то выискивая. Мне сделалось жутковато: "Бабуль, пойдем, а то домой не успеем до темноты - солнце почти уже зашло". - "И без тебя вижу, - огрызнулась бабушка, - Лучше поищи со мной проволоки, здесь часто она валяется; может еще получится". Мы стали искать проволоку, и в итоге подвязанное где только можно веревкой и проволокой дно тележки опять рухнуло, лишь разок скрипнув двумя колесами. Тут бабушка рывками стащила и развязала мешок, раскидав его содержимое по тропе со словами: "Да пропади ты пропадом, чтобы я из-за тебя еще здоровье гробила". Закончив это дело, скомандовала: "Пошли!" Мы шли молча, не разговаривая, бабушка злилась: день был потрачен зря. Столько дел по хозяйству можно было сделать! Чтоб извлечь хоть какую-то пользу из этой вылазки, бабушка собирала проволоку, которая иногда попадалась нам по дороге, для укрепления виноградника во дворе; а также на обратной дороге, благодаря бабушкиному орлиному зрению, мы обогатились топором, который хотя и был отменным, но без топорища (а дома был ржавый топор с хорошим топорищем - вот удача), и вообще разными гвоздиками, и еще какими-то только бабушке одной известными штучками, полезными в хозяйстве.
Приближаясь уж в полной темноте к Кушугуму, учуяли запах костра, а войдя в село увидели, что все жгут бодылки, собранные в каждом дворе снопами, и от каждого забора шла струйка черного дымка, а хозяева, следя за огнем, балагурили между собой. Бодылки (картофельная ботва) с легким треском взвивались, сгорая, к небу и маячили некоторое время тлеющими огоньками вместо звезд - а звезд не было. Все это могло означать одно - будет дождь. Поэтому прибежав к дому, отпихиваясь от обезумевших от счастья собак, мы быстренько собрали свой стожок, который сразу стали жечь. Дождь только погрозился - упало несколько капель и все. Мы с бабушкой допоздна пили чай с мятой и смотрели какой-то итальянский фильм.
***
Соседний дом купила недавно Галина Кузьминична, могучая пятидесятилетняя женщина. До этого она в Запорожье работала где-то в торговле и, как сообщила мне бабушка, "заработала, а можно сказать, и наворовала, пятьдесят миллионов рублей, которые все съела реформа; и Галя сама говорит: лучше бы я эти деньги в три мешка золота вложила". - "И как только она с ума не сошла," - не слишком, наверное, сочувственно откликнулась я на Галину беду. "А вот так! - вдруг вспылила моя бабуля. - Как я колымажила в море годами, а как вышла на берег - нет денег! Я сама не понимаю, как я с ума не сошла - полгода день за днем ходить за честно заработанными деньгами! И главное, раньше-то при комуняках я получала вовремя, а при этих... Ходила - каждый день, полгода, и каждый день в три инстанции - в пароходство, в собес, в областную администрацию. Главное, те гады в пароходстве зарплату не дают, в администрации компенсацию за жилье не дают, в собесе пенсию не дают, только пособие нищенское. Моряки наши, особенно мужики кто в возрасте, не выдерживали некоторые, с жизнью кончали. А я вечером молилась, Бога просила. Ну, а с утра опять по кругу - к тем, к другим, к третьим. Измором, выходит взяла, за полгода-то. Ноги уже не выдерживали, суставы к ночи так болели - криком кричала, а жила-то у знакомой, в летней кухоньке, стыдно если услышат, в подушку зароюсь поглубже и кричу. Пошла на исповедь, начала каяться, а потом меня как прорвало - ни дна, говорю, подонкам этим, ни покрышки, кто кровь народную выпил, будь они прокляты, батюшка меня остановил: "Ты, говорит, на исповедь пришла или на митинг?" "На исповедь, - говорю, - но ведь что делают, душегубы, ведь сознательно уничтожают нас, или не так?!" Отпустил он, в общем, мне грехи, а вскорости и деньги я получила - чудом! - другие так и остались в Магадане, а я - скорей оттуда, а то не выбралась бы - дали бы магаданскую квартиру и Бог знает еще когда встретились бы мы с тобой. В Москве бы мне, конечно, было б лучше, с вами рядом, но я ж двадцать лет, пока плавала, мечтала домик свой купить. А в Москве - если близко к городу, таких денег у нас у всех вместе не наберется, а далеко - очень уж страшные, черные халабуды там. Вот на Украине - все домики каменные, беленые, веселенькие, и земля какая - все цветет, плодоносит..." - бабушка запнулась, вспомнив по-честному, что урожая со своего огорода в прошлом году ей хватило на два месяца, а в этом будет уж никак не лучше. "И что в итоге, спрашивается? - продолжила она с вомущением. - Сестра и та плошку не дала, да только попрекает меня своим хозяйством, не говоря о других, а взять ту же самую Галку, так у нее тоже две сестры, как у меня, но ты сама видишь они ей и то, и другое - стеной за нее, а у меня обе - хуже чужих. Шурка приехала и сразу тычет пальцем - окна разбитые, крыша дырявая, сарай ей не тот, а помогла бы лучше, ведь одна я, а кому это все надо? - только мне. Так Шурка взяла и разболтала всем у себя в поселке, какой у меня дом - это я узнала, когда на Колины похороны ездила. Коля на смертном одре лежит, завтра умрет, а увидел сестру, которую шесть лет не видел, и первое, что спросил: "Рая окна-то ты застеклила? Такие вот сестры и брат, царство ему небесное... А Галка, в общем - сама видишь - крутится баба, заработала на дом, и причем сама ведь, ни мужа, ни детей и это в такой нашей тяжелой жизни... Я уважаю. Поэтому хоть и прошел слушок, что бывшие соседи Галкины спокойно вздохнули, когда она уехала, а я ее все равно уважаю, так как знаю на собственной шкуре, как тяжело все делать одной одинокой бабе. Мне вот хоть твои родители помогают, а она одна крутится..."
Уже после нашего неудачного похода "по песок" как-то разговаривала бабушка с Галиной Кузьминичной через общий забор и невзначай упомянула о балке, о белом чудо-песке, что горами там никому не нужный валяется. И надо же! как ловко был рассчитан бабушкин ход на хозяйственную хватку Галины Кузьминичны, которая тут же собралась ехать, предложив бабушке за указанную дорогу привезти ей, на своей "Таврии", мешок-другой песка. Но вечерело и бабушка еле уговорила Кузьминичну подождать до завтра. Чуть занялась заря, как Кузьминична у наших ворот уж кличет мою бабушку, которая в это время проснулась и по заведенному для себя самой порядку обходила свои владения. Казалось, что Кузьминична не спала всю ночь, а только и думала в своей одинокой кровати о балке, о белом чудо-песке, что "горами там никому не нужный валяется".
Бабушка быстренько собралась и умчалась с Галиной Кузьминичной "по песок", наказав мне следить за домашним скотом. Скотный двор моей бабушки насчитывает восемь голов кошек, три головы собак и как-то случайно туда затесалась одна голова курицы. По большому счёту, всё бабушкино хозяйство отличалось от хозяйства соседей. Взять, например, огород, кормильца так сказать крестьянской семьи, который у бабушки виден издалека - благодаря неимоверного роста подсолнухам, выращенным на привезенных из Москвы минеральных добавках; экзотической для Кушугума земляной груше, растущей в прямом смысле не по дням, а по часам, и обещающей обеспечить бабушку на зиму прекрасными плодами "типа кофе"; всякой всячине, почерпнутой в книге "Великий китайский корень" и приобретенной в виде семян на территории от Владивостока до Ялты, обещающей омолодить, оздоровить и, конечно же, прочистить организм. В начале лета заросли в бабушкином огороде на шести сотках напоминали мне любимые бразильские фильмы, но соседи явно недоумевали и считали бабушку эдакой сумасбродной богачкой, потому что, к примеру, бабушкина соседка Танька засадила свой огород одной картошкой - которую, между прочим, очень быстро съел колорадский жук. Бабушка же за своим крохотным участочком картошки следила, как за ценнейшим кустарником роз - поливала, собирала колорадских жуков в ладошку, а потом их тапком по асфальту, после чего всякий раз, медленно растирая по асфальту ногой жёлтую кровь колорадов, рассуждала о том, как, наверно, какой-то европеец поехал в Америку, в штат Колорадо, потом опять приехал в Европу (уже, естественно, с личинками колорадов), а какой-то подлюка уже от него привёз их в Россию. Очень интересная теория, потому что оспорить её трудно, а только представить что-то взамен, что мы и делали. В общем, к концу лета Танька копнула свой участок и сказала: "О!" Копнула ещё - и опять: "О!" Третьего раза уж не было, потому что вся её семья и даже моя бабушка слетелись, как вороны, на какой-то одним им понятный ультразвук. Выяснилось, к счастью Танькиной семьи, что хоть снаружи ботву колорадский жук и съел, но саму картошку не то что не тронул, а вообще картошка оказалась величиной с кирпич. Все за оградой радовались, дети счастливо кружились по огороду, а моя бабушка... Тёмная туча тревоги нависла над облобызанной зеленоватой клумбочкой картошки. И эта туча не рассеивалась за спиной бабушки, упорно скачущей по клумбе с лопатой, а только усугублялась с каждым взмахом её пухлых загорелых рук. Оказалось, что картошка решила отдать все свои силы, на радость бабуле, в цветы и зелень. Величиной она оказалась с перепелиное яйцо. Бабушка погоревала-погоревала, а потом мстительно пообещала: "А на следующий год засажу все цветами!"
Из поездки "по песок" вернулась она вечером с большим прекрасным мешком чуда природы. Мы уложили его в летнюю кухню и пошли пить мятный чай.
- Бабушка, я больше не могу, такая жара, а ты хочешь спать в доме. Сегодня я сплю на улице! - уверенно и нагло заявила я бабушке.
- Но мы же об этом миллион раз говорили, что опасно! Помнишь, я тебе рассказывала, ко мне во двор в прошлом году зимой залез какой-то пьянчужка, как ты не понимаешь!
- Нет, мне всё понятно, но вот Танька с семьёй все спят на улице... Бабушка, да вообще это же так здорово! Ты только себе представь: лежать под звёздами на прохладном воздухе! Ну!
Бабушка умело перевела этот разговор на другую удобную ей тему, но и я о своем решении не забыла. И молча часам к одиннадцати стала перетаскивать свое одеяло и подушку за дом. Бабушка тоже молча и спокойно стала собираться. Я-то подумала, что она согласилась с моим решением и помогает мне, а оказалось, что это она стелит себе постель рядышком со мной.
- Бабушка, и ты?
- А что же мне, бросать тебя, что ли? - сказала она c усмешкой и аккуратно пристроила со своей стороны блестящий топорик, который уже успела подогнать к нашему хорошему топорищу.
Мы с бабушкой торопливо укладывались, о чём-то возбуждённо разговаривали, а когда улеглись - замолчали одновременно. Порой казалось, когда небо превращалось в речку из тучек, что это мир духов, которые не видят нас, а мы их видим; потом, когда небо стало очищаться, что оно - это сплошное око Господне или по крайней мере в каком-то уголке его сидит Бог и смотрит за нами, и видит все и всех; а ближе ко сну я вспомнила, что небо - это не небо, а космос с прямыми путями к другим звёздам и в бесконечность. И в этом космосе постояно что-то происходило, то звезда срывалась - отчаянно и быстро, то пролетала в мгновении комета, то просто что-то двигалось по небу - спутник? Нет, никогда не поверю, хотя возможно один из них и был спутником. Мы с бабушкой тыкали пальцами в это живое блистающее пространство и только успевали выдыхать: "Смотри!" - "А ты видела?!" - "Успела загадать?.."
Засыпала я под бабушкины, какие-то уже древние, тысячелетние бомотания: "Господи, подай дождичка, Божья Матушка, не покинь нас, сколько же страдать нам грешным, подай земельке нашей водицы..."
Ночью она меня разбудила, чтобы мы успели спрятаться от начинающегся дождя. Всю ночь и следующий день шёл ливень.
***
Зимой в письме бабушка сообщала, что часто вспоминает "наши звездные ночи", что ноги у нее опять сильно болят, что очень переживает, как мы выживаем в это страшное время, а на Украине и того хуже, что ждет нас к себе на следующее лето отъесться витаминов и, между прочим, что "Кушугум" происходит от "кучу гуры", что означает "крутые горки", только на каком языке - не знает.