На самом деле, насколько я понимаю, речь заводится о пределах физического познания, поставленных разуму парадоксальность этого утверждения Вы сами подчеркиваете не сложностью Вселенной, а ее простотой.

Тот факт, что Вселенная молчит, Вы именуете первым, космическим чудом. Вторым же, не менее загадочным дивом называете теоретическую познаваемость, математическую разборчивость (разговорчивость) той же самой Вселенной ее простоту.

Не только это, но и другие Ваши выступления прошиты одним примечательным мотивом трепетным, почти суеверным преклонением перед познавательной мощью физики. Вы не находите аргументов, ни даже подходящих подобий (примеряя к уму то образ уборочного комбайна в горшке для цветочков, то гостя перед праздничным столом, ломящимся от сомнительных яств), чтобы внушить читателю Ваше изумление перед одним несомненным фактом: сроки познания Вселенной в миллионы раз короче ее возраста. Воздвигалась эта система 15-20 миллиардов лет, а познана всего-то за две тысячи! Вас поражает несоразмерность работы, вложенной в устроение Вселенной, с легкостью (скоростью) ее постижения. В столь скорой познаваемости, отзывчивости Вселенной Вы готовы узнать, вслед за Эйнштейном, руку самого Провиденья.

Ибо что значит, что физики познали Вселенную?

Сегодня это слово означает лишь одно: мы ее измерили всю облетели мыслью, вооруженной часами и линейкой. Сплошь познанная Вселенная физиков это совокупность предметов, все пространственно-временные координаты коих известны: пусть даже некоторые из них мнимы или не вполне точны. А мерой глубины и величия такого познания нам служит та же линейка: поражает фантастический перепад между ее длиной и ценой ее наименьших делений 40 порядков?

Но ведь многие храмы, что строились столетиями, можно сплошь вымерить за несколько дней. Значит ли это, что тем самым мы их познали? Можно ли проникнуть, скажем, в смысл иконы, сопоставив всем ее мнимостям линейку? Линейка очень важный и нужный инструмент, без нее и храма не построишь, но не она же открывает доступ к замыслу строителя и к помыслам прихожан.

Замыслы, помыслы, смыслы нас не волнуют? Да, историки науки хорошо помнят, чему обязано новоевропейское познание своими ошеломительными успехами. Оно покоится на радикальном усечении античной и средневековой познавательных программ. Оно исходит из ограничений на круг вопросов, какие задаются Вселенной: можно спрашивать о действующих и материальных причинах, но не о формальных и целевых. Можно задаваться вопросом, откуда движется Вселенная, но не куда.

Например, положить в основу физики принцип инерции образ тела, движущегося ниоткуда в никуда. В свое время эллины исследовали и отвергли этот образ: бесконечное движение не имеет смысла, полагал Аристотель, ибо невозможно двигаться туда, куда нельзя прибыть. И косвенно мы с ним согласились, положив свое изначальное движение неотличимым от покоя.

Да, исключение вопросов о смысле Вселенной упрощает задачу ее познания, но вместе с тем устраняет из него вопросы о целях (целостности) не только познаваемого, но и познания. Такое знание может использоваться в любых целях не обязательно благих. Кощеева тайна физического познания состоит в том, что естественнонаучный образ мира обслуживает материальные потребности и подчиняется нуждам материального производства. Не техника прикладывалась к физике, а ровно наоборот. Такое знание обслуживает силу, и только силу. Такая космология идеализирует технологию.

Но даже в таком естествознании Вселенная выглядит устремленной к человеку как к финальной причине. Пусть этажи физической, химической, биологической, культурной эволюции плохо сшиваются друг с другом их последовательность строится вполне однозначно, указывая человеку место на ее вершине в конечной точке. Антропоцентризм хоть и с заднего хода, через понятие эволюции (сопряжение идеи космоса с идеей истории), антропный принцип, парадокс Ферми, квантовую интерактивность Вселенной, а все ж возвращается в науку. Поэтому едва ли не единственной для человека возможностью избежать уникальности, не остаться один на один со Вселенной, остается изобретение ВЦ. Совсем как моление о чаше.

А ведь признание уникальности человечества (это 4-я возможность решения парадокса Ферми) помогло бы, верно, послужить выходу из кризиса, который Вы видите. Рано или поздно, а придется снять те ограничения, что были наложены на науку во времена Галилея. Правда, вместе с этим естествознанию придется принять на себя и ответственность за свои приложения.

Молчание Вселенной Вы объясняете ее простотой. За несколько тысячелетий мы исчерпали едва ли не все таинства атома и вселенной: просматривается их дырявое донце. Кажется, мы узнали так много, что вскоре нечего будет познавать, и разум без пропитанья зачахнет.

Действительно, за каких-нибудь 300-400 лет мы оснастили небо несметными множествами галактик, квазаров, квазагов, черных дыр, украсили его запредельными измерениями почище Эмпирея: триумфам научного разума мы не устаем удивляться. Но мы забываем, что предшествующее тысячелетие наши коллеги по познанию, отринув Евклида с Архимедом, с тем же энтузиазмом заселяли многоречивое небо воинствами серафимов и херувимов, опасаясь лишь того, что с точным исчислением общего количества чертей в мире познание завершится.

Насколько корректно говорить о молчании Вселенной как об экспериментальном факте?

Хотелось бы обратить Ваше внимание на странность этого эксперимента крайне необычного для физики. Сравниваются два ряда данных. Один из них почерпнут из наблюдений над космосом и потому выстроен по всем нормам научной строгости. Здесь нет вопросов, а если и есть, они касаются частностей, вполне разрешимых научными же средствами. Однако другой ряд наблюдений относится к истории человечества. Спрашивается, с каких это пор и с какой стати оно стало объектом физики?

Насколько беззаботно относятся маститые ученые к своей истории, можно судить по хронологии Фоменко. Казалось бы, это крайний случай. Однако случайно ли искатели ВЦ вычеркивают из истории человечества тот же самый период средневековье?

В основе всех соображений о технологическом могуществе ВЦ лежит экстраполяция тенденций, действующих на крохотном участке истории последних 300-400 лет. Отдавая должно Элладе, можно говорить и о 2000 лет. Но куда девать тогда полторы тысячи лет мрачного средневековья? Ведь ясно, что культура тех времен была какой угодно, но только не технологичной. Из журнала наблюдений ее приходится вычеркивать. Но что остается тогда от науки?

Физика, имеющая предметом неорганическую, и только неорганическую, природу, призывается судить о том, что есть и что не есть разум вот в чем нонсенс.

Да, человека от техники не отнять. Рост технического уровня производства едва ли не единственный критерий датирования культурной истории. Однако если рассчитывать его по всей истории человечества, а не последних сотен лет, то темпы его прироста окажутся более скромными. А главное, если рассматривать историю человечества во всей ее полноте, то становится видно, как фоне более или менее устойчивого роста материальной культуры ее духовная ипостась непрерывно ( и со все большим размахом) колеблется между формами открытой и закрытой, экстенсивной и интенсивной, экстравертной и интравертной фаз развития. Эти фазы следуют друг за другом как выдох за вздохом. Сейчас мы живем на последней стадии выдоха, но распространяем ее тенденции на всю историю в том числе и на судьбы гипотетических ВЦ.

Однако культура уже сейчас начинает собираться, стягиваться воедино, сбрасывая все лишнее, и главная наша задача это удержать в грядущем синтезе самое ценное из обретений научно-технической мысли. Ибо когда европейская культура последний раз возвращалась от античной экспансии к христианскому синтезу, она отбросила, за малыми исключениями, все достижения античной науки.

Мне кажется, Владимир Михайлович, вы недооцениваете глубины кризиса, в который уже вошла наука: ей действительно перестают доверять. В этих условиях доказывать простоту Вселенной значит выдавать душевную простоту физики. Многое в Вашей статье объясняется, наверное, склонностью к парадоксам. Но ведь читают ее не для развлечения, а чтобы испытать еще раз духовную состоятельность естествознания. А об этом гораздо полнее рассказывает Ваша работа о Достоевском. Мне кажется, Вы упускаете еще одну, 5-ю возможность объяснить молчание Вселенной: она говорит с нами, она говорит и нами полифонией наших культур.

Более всего меня поражают рассуждения астрофизика о молчании того самого космоса, созерцание коего сызмальства наполняло его звездным восторгом. Он слов не находит, созерцая эйдос звездного неба (а ведь это верховный эйдос всякого научного смысла), и потому уверяет непосвященных, что тот молчит. Можно ли винить в немоте музыку, если ее трудно пересказать?

Если Сверхразумом называть ум, превосходящий физический, то он, конечно же, есть, и вовсе не в космосе. Меня лично больше беспокоит молчание не Вселенной, а тех же икон. Неужто, поспешая за успехами физики, мы навсегда опередили и их?

В рассуждении о чуде познаваемости как-то не замечается, что привязывается оно исключительно к упорядоченности Вселенной. В свидетельство этого Вы цитируете Эйнштейна: чудо состоит в существенной упорядоченности объективного мира, ожидать которую априори у нас нет никаких оснований.

Чудо состоит в упорядоченности? Бог бог порядка? Неужто человек взывает к Богу исключительно из-за любви к порядку?

Упорядочение, если судить по тому, как осваивался мир культурой, это лишь низшая фаза ее становления. За упорядочением материи следует ее оживление, затем одухотворение и, наконец, олицетворение. В боге христианства, в боге личном, боге-личности целостность Вселенной уже предстала в облике человека. Подлинное чудо Вселенной явлено нам иконой одухотворением материи в человечьем лице. Вселенная устремлена к человеку, обличию, лику. Если изъять из космоса его целевую причину, то его упорядоченность обернется кипенью черных дыр.

Я не случайно все время поминаю икону. Она объявилась в Вашей студийной беседе с Романом Багдасаровым: встрече самоновейшей физики с ветхозаветной традицией. Традиционная модель космоса предъявлялась иконой, новейшая разбегающимися каштанами. Уверен, что контрастность этих символов запомнилась не мне одному.

Резинка с каштанами это, конечно, примитив: меж нею и физическим образом мира бездна других, чисто математических, крайне изощренных символов. Но по-своему она не менее, если не более, символична. Ведь это та же линейка пусть и резиновая. Линейка, выдаваемая за образ мира.

Эту линейку мы видим растянутой руками человека, который говорит: забудьте про эти руки. Представьте себе, что она простирается за оба предела Останкино. Представить-то мы можем, однако же видим, что своими концами она замыкается на человека. И вольно или невольно спрашиваем себя, сколько же еще можно верить учению о мире, которое для начала предлагает нам вообразить, что нас в нем нет.

Если зритель сумеет вообразить, что где-то внутри этой невероятной Вселенной сидит еще один невероятно крохотный ВМ и держит в руках резиновую (или компьютерную) Вселенную, то он постигнет суровую правду науки, беспощадной к притязаниям человека на уникальность. Но неужто тот, крохотный ВМ, космократором держит ту же Вселенную?

В студии мы воочию видим, как модель вселенной замыкается на себя через его руки. Но видим также, что тому же человеку дадена, кроме рук, голова. Вот она и парит над вещественной частью мира тайным ее измерением, о котором та же голова нам рекомендует забыть.

Структурно икона и резинка отличаются лишь тем, что духовная этажерка всех прежних культур спроецирована физикой на плоскость. Этого представляется достаточным, чтобы ничего духовного в ней не осталось; наука, настаиваете Вы, не имеет никакого отношения к духовным энергиям. Зато эта плоскость обнаруживает чудные, волшебные свойства, неведомые оземелью всех прежних культур. Какие иначе и не увидишь, если не выйдешь из нее в еще одно, как минимум в пятое, измерение. Оно хотя и тридевятое, а все ж матерьяльное тоже: не духовное, не сказочное.

На плоскостности нашего ума Вы настаиваете: Все мы плоскатики. Нам, мол, неведомо, какие силы схоронились в высших измерениях: мы можем судить о них лишь по загадкам, какие они нам задают. Но ясно, что и они физические.

Ничего духовного физик не видит в мире по той причине, что высшие его измерения он присвоил себе. Разве не очевидно, что он и представляет собственной персоной то самое еще одно измерение, что на иконе выглядело этажеркой? Ныне эта духовная этажерка превратилась в лестницу Иакова, в пирамиду наук. Это этажи, посредством которых физический образ мира переводится в алгоритм поведения. А сущности пятого измерения лишь символизируют их. Ведь никакие мембраны, струны или всплески не утвердятся там, покуда не обустроятся в уме всесветного физика.

Паули обнаружил центральный символ нашей науки в кеплеровой Троице-Сфере, и Гейзенберг с ним согласился. Чтобы оценить его своеобразие, нужно поставить хрустальный (высвеченный изнутри) шар рядом с Троицей Мазаччо или Рублева. Чудо порядка рядом с чудом лица.

Мне кажется, что внеземная цивилизация это не понятие, а символ, родственный НЛО. А великое молчание Вселенной обязано завету Витгенштейна: о чем нельзя сказать ясно, надо молчать.